Список желаний

Ваш список желаний пуст. Перейти в каталог?

Страдания доброго бога

03.12.2019

Статьи для журнала "Реальность фантастики" о романе Марины и Сергея Дяченко "Пандем" от Романа Арбитмана (№2 за октябрь 2003 г.) и Марии Галиной (№1-2 за август-сентябрь 2003 г.).

Страдания доброго бога

Роман Арбитман

Тринадцатилетний школьник Влад Палий обнаруживает в себе ужасное свойство — способность «привязывать» к себе людей так крепко, что всякая разлука с ним чревата для близких жутким дискомфортом и болезнями; а если «привязанность» была слишком долгой — то и смертью. Таким образом, герою, не желающему сеять смерть среди родных и друзей, приходится вести жизнь вечного скитальца, современного Агасфера: жить в гостиницах, не заводить приятелей, постоянно менять женщин и всякий раз, пожимая человеку руку, прикидывать, насколько этот секундный контакт будет безопасен...

Другой сюжет. Молодой врач Ким Каманин сталкивается с невероятным: пациент, которому был поставлен смертельный диагноз, внезапно выздоравливает. Вскоре начинают выздоравливать абсолютно все обитатели больницы, в которой Ким работает, а сам герой слышит у себя в голове голос. И это — не шизофрения. Это — Пандем. Представьте себе ноосферу Вернадского, как если бы та вдруг обрела сверхразум и, ощущая ответственность за породившее ее человечество, желает помогать «подведомственным» землянам...

Имена киевских писателей Марины и Сергея Дяченко сегодня уже хорошо известны любителям фантастики. А настоящие знатоки обратили внимание на творчество этой супружеской пары еще раньше — сразу после их первого романа «Привратник». В море разливанном штампованных новых русских фэнтези (калек со старых англо-американских fantasy) произведение Марины и Сергея, не будучи свободным от недостатков, привлекало редкостной в наше время сюжетной и интонационной самобытностью. На хоженом-перехоженом жанровом шляхе киевские писатели нашли свою тропинку — и с нее уже не сворачивали, двигаясь собственным путем без оглядки на авторитеты. Уже в следующих романах и повестях («Ритуал», «Бастард», «Скрут» и др.) авторы, оставаясь поначалу в рамках игровой сказочной фантастики, уже стали расшатывать привычный канон. И если публикация упомянутого выше романа «Скрут» в серии «Азбука-fantasy» (Санкт-Петербург, издательство «Азбука») еще была в какой-то степени правомерна, то уже следующая книга писателей — роман «Пещера» — никак не вписывается в знакомые жанровые рамки: читатель имел дело с гибридом «твердой» научной фантастики, антиутопии и психологического романа (недаром в минувшем году «Пещера» была переиздана в серии элитарной прозы «Оригинал»).

С той поры киевские писатели все чаще стали обращаться к жанровой амальгаме. Авторы, похоже, исповедуют принцип Хуана Рамона Хименеса, призвавшего писать поперек на линованной бумаге. В то время, когда простая публика ждала от них чтива с эльфами и троллями, а издатели готовы платить приличные деньги за фэнтези, Марина и Сергей шли наперекор моде. «Отстрелявшись» каким-нибудь «Ведьминым веком», авторы почти одновременно выпускали книгу в духе «Пещеры» — то есть даже не science fiction, не роман-предупреждение, но почти «нормальную» прозу. Правда, со слегка «смещенными» чертами описанной действительности. Их «Армагед-дом» был сделан на стыке антиутопии, «альтернативной истории» и бытового «семейного» романа. Фантасты все чаще и чаще пользовались безотказным приемом: абсолютно невероятный допуск вписывался в дотошно-реалистический, почти приземленный контекст; аномальные герои «обкладывались» совершенно обычными нашими современниками. Такой контраст позволял пламени Необычайного разгораться еще ярче, а психологическая или социальная проблематика высвечивалась еще яснее.

Новые романы писателей, «Долина совести» и «Пандем» (с пересказа завязок которых и была начата рецензия), художественно выстроены таким же образом. Братья Стругацкие однажды назвали данный метод «фантастическим реализмом»; этот оксюморон применим к вещам Марины и Сергея Дяченко. В «Долине совести» истории Влада, который выбрал судьбу скитальца, чтобы не стать палачом, противопоставлена история Анжелы. Та, владея таким же даром, легко идет по трупам: «привязывает» к себе богатеньких мужей, по-паучьи высасывает их и бросает, обрекая каждого брошенного на физическую гибель. Если вынести за скобки фантастическое допущение, мы получаем вполне правдоподобную житейскую коллизию. Однако авторам важно обострить ситуацию, сделать ее неразрешимой — и тогда к психологии добавляется биологический феномен; читатель же получает сюжет, в котором Рок из древнегреческих трагедий вполне уместен в среднестатистических городских интерьерах. Согласно сюжету, Влад становится одной из жертв Анжелы, не подозревающей тогда, что столкнулась с «собратом по несчастью». Теперь они зависят друг от друга, расставание — смерть для обоих. На сосуществование обречены оба персонажа: мужчина, который не может далеко отпустить от себя презираемую им беспринципную хищницу, и женщина, которая, ненавидя воплощение своей ошибки, вынуждена держаться поблизости. Повороты фабулы пересказывать не будем. Заметим лишь, что благостного финала у этой истории нет и быть не может, однако все-таки наш герой выйдет победителем — пусть даже и ценой собственной жизни...

Сюжет «Пандема» — более глобального свойства, поскольку небывалую трансформацию должно претерпеть все человечество, у которого внезапно обнаружился сверхзащитник и суперпокровитель. Однако авторы и здесь остаются верны себе: все «невиданные перемены» даются сквозь восприятие нескольких абсолютно частных людей; из кусочков мозаики, сложенных, казалось бы, прихотливым образом, вырастает цельное панно. Безусловно, появление Пандема таит некий подвох для человечества, однако авторы сознательно пренебрегает «криминально-фантастическим» ходом. Легко можно было бы свести проблематику к конфликту человечества с внешне добродушным (а на деле монструозным) суперсуществом. Но вся загвоздка в том, что Пандем — вовсе не монстр и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО жаждет помочь людям: уничтожить болезни и насильственные смерти, помочь землянам избавиться от механического труда и переключиться на творчество. При этом фантасты, опять-таки сознательно, исключают возможность «переделки» человеческой природы (наподобие «бетризации» из романа Станислава Лема «Возвращение со звезд»); никакого вмешательства в психику людей тактичный Пандем не производит. Вообще суперсущество обладает массой достоинств — мудрость, терпимость, умеренность, чувство юмора. Но... Авторы умело выстраивают сюжет, исподволь подводя читателя к «моменту истины»: червоточина в гармонии постепенно превращается в черную дыру. Постепенно читатель понимает, что общество, описанное в романе, обречено на вымирание. Несмотря на то, что Пандем старательно культивирует в людях самостоятельность, надежда на «доброго дядю» с каждым годом делает человечество вялым и аморфным. И Пандему — как и подобает доброму и сострадающему богу — остается один выход: умереть...

Что ж, оригинальные сюжеты, непростые этические конструкции, живые человеческие характеры — как правило, большая редкость в сегодняшней научной фантастике. Однако романы Марины и Сергея Дяченко каждый раз нарушают это правило. Тем и примечательны.

Прикладная теология или в направном ожидании чуда

Мария Галина

Расцвет «теософской» фантастики (Дм. Володихин, московский критик, писатель и апологет жанра, предложил термин «сакральная фантастика») свидетельствует, что рынок литературы такого рода оказался незаполнен, а товар — востребован. Впрочем, почва для такого расцвета была хорошо подготовлена.

Немало способствовало нынешнему «обращению» российской фантастики появление (а потом и бешеная популярность) фэнтези. Эту, если можно так выразиться, языческую, домонотеистическую стадию наша безрелигиозная литература проскочила одним махом — за десять постсоветских лет. Магия, положенная в основу фэнтези-мира, разумеется, радикальным образом отличается от «настоящей религии». Магия сродни науке — определенная последовательность действий приводит к определенному результату. Религия полагается на Чудо. Фэнтези Чудо противопоказано. Если вдуматься, вся фэнтези есть сплошное отрицание Чуда и Божественного произвола (что бы там Толкиен не говорил о том, что его Гэндальф, мол, ангел). Но как «в истории религии» шаманизм и гадание по внутренностям животных (и то, и другое, вероятно, было весьма действенным) сменились молитвой и упованием, так и «в истории фантастики» литература меча и магии стала той плодородной почвой, на которой выросла «новая теософия».

Увы, как это часто бывает с первым блином, он поначалу выходил весьма комом. Бог в произведениях наших фантастов оказывался то крутым мужиком наподобие небесного Конана-варвара, только так, одной левой побеждающим всех богов послабже; то занудным моралистом, доморощенным педагогом, таскающим избранных по всяческим испытаниям, чтобы они на своей шкуре почувствовали, что такое хорошо, что такое плохо; то водителем небесного воинства покруче иного спецназа…

Собственно, ничего удивительного в этом нет, если примерить ситуацию к тому же историческому религиозному детству человечества. Пророк Илия в споре с пророками Ваала тоже победил исключительно потому, что его Бог оказался круче. Мало того, что победил в силовом состязании, но и сожрал ваалитов с потрохами, причем буквально (хотя и посредством змей). Бог наших неофитов от фантастики был таким же: помогал, когда «ну очень» просили (хотя и припугивал для острастки), обезвреживал потенциальных врагов и карал врагов действующих, даже браки устраивал… Впрочем, человечество в конце концов все-таки повзрослело (хотя и не настолько, чтобы вообще не усматривать в Боге аналог МЧС или службы быта). Вот и теософская фантастика взрослеет. Только за последний год появилось несколько таких (взрослых) книг.

Одна из них — «Пандем» Марины и Сергея Дяченко.

«Пандем», повторюсь, очень религиозная книга. Вот, говорят авторы, появилась, сама собой, спонтанно, некая самоорганизующаяся почти всемогущая система, которая стала уберегать от напастей, подсказывать, помогать, лечить, играть роль стола справок, службы быта и службы знакомств (даже, кажется, сексуальных услуг), при этом искренне любя каждого представителя человечества, обращаясь конкретно к каждому, советуя, сочувствуя, понимая, подсказывая… Иначе говоря, герои Дяченко получили от Пандема то, что люди изначально просят от Бога.

Помощь, сочувствие, участие. Долгую, счастливую жизнь. В перспективе — даже бессмертие.

Никто больше не обижен несправедливо. Никто не обойден неудачей. Никому не грозит погибнуть от нелепой случайности, стать жертвой маньяка в темном переулке…Никто никогда больше не совершит самоубийства.

Пандем сохраняет всех…

И всегда рядом с тобой, в голове твоей — собеседник, слушатель, советчик, понимающий, сочувствующий, любящий… Ты никогда больше не одинок.

А теперь представьте себе, что из этого в конце концов должно выйти, причем на не столь уж значительном историческом отрезке.

Или почитайте роман Дяченко.

В общем, получилось то, что Пандем вынужден был уйти. Он, любящий человечество, «умирающий с каждым человеком», вынужден был от любви своей отказаться — ради человечества. Потому что человечество, опекаемое любящим, всезнающим, всесильным существом превратилось в аналог младшей группы детского сада.

А мы в глубине души все удивляемся — что ж это Бог не реагирует на наши беды? Почему позволяет страдать? Почему допускает несправедливость?

Да потому…

Разумеется, божественность Пандема недоказуема. Толерантный и человечный священник, один из тех, кто усмотрел в Пандеме как раз извечного оппонента Господа, резонно возражает: «разве есть что-то в этом мире, что может Пандем, — и не мог бы, пусть в далеком будущем, человек?»

Все так, рано или поздно успехи медицины, биологии, психологии, высоких технологий по идее, должны привести к тому же самому — долгой и полноценной жизни, исчезновению неизлечимых заболеваний, высвобождению творческих резервов… Ловушка состоит, однако, в том, что массовое сознание и науку воспринимает, как одну из форм религии. Во всемогущество науки верят. Достаточно почитать массив второразрядной фантастики 60-х, чтобы понять, какие неограниченные полномочия наши фантасты выдавали науке, нимало не сомневаясь в том, что она имеет на них полное право. Так, в одном из рассказов наши отдаленные потомки на основе анализа текстов «воскресили» личность Пушкина, поместив ее в «мыслящую машину», в другом — подслушали его любовные признания Воронцовой при помощи перстня, когда-то принадлежащего поэту (перстень сыграл роль молекулярного записывающего устройства). Рассказы эти писаны разными авторами, но ни один, ни другой не усомнился в абсолютной правомочности подобных действий.

Пандем, в отличие от Науки Будущего (в том виде, какой она рисовалась на страницах НФ-произведений наших шестидесятников) по крайней мере, оказался гиперэтичен. Например, не стал модифицировать сознание даже самых опасных преступников — просто сделал невозможным сам акт преступления. Не разглашал личных тайн. Не создавал необратимых ситуаций.

Просто он дал нам то, о чем мы всегда просим. Здоровье, безопасность и уверенность в завтрашнем дне.

А дав все это, ужаснулся.

В конце романа Пандем уходит (по возможности безболезненно), предоставив человечество самому себе. Потому что в инфантильном, изнеженном обществе, где Пандем заведомо заботился обо всех, люди перестали заботиться друг о друге. Имея чуткого и внимательного постоянного собеседника, перестали друг друга слышать. Постоянно получая, разучились отдавать. Купаясь в лучах всеобъемлющей любви, перестали осознавать, что любовь надо уметь завоевать…

Чудо — говорят Марина и Сергей Дяченко — не может совершаться регулярно, иначе оно перестает быть Чудом. И Божественное молчание порой может так же свидетельствовать о Боге, как и Божественное присутствие. Потому что Бог, опекающий, водящий за руку, отводящий беду постоянно и неуклонно, это уже не Бог. Это Пандем.

Единственное, что Он может себе позволить — это спонтанное, непредсказуемое, случайное Чудо. Не заявить громко о Своем присутствии, но намекнуть. Не утверждать, но пообещать. Оставить надежду.

А Чудо, как известно, к области фантастики не принадлежит. Оно — преррогатива Священных книг.

Там, где дело доходит до Чуда, тактичный фантаст предпочитает отступить. Как, например, отступил Станислав Лем в своем «Солярисе» — самой «божественной» из всех фантастических книг ХХ века.

Там, где есть Чудо, всегда остается сомнение, некая лакуна между невозможностью и возможностью, реальностью и вымыслом. Если говорить о фантастике — остается некая недоговоренность, то, что критики называют «открытым финалом». В своих последних вещах Стругацкие, подведя читателя вплотную к ожидающим человечество грядущим чудесам, предпочитали остановиться на пороге…

В принципе, Чудо просто обязано подразумевать двоякое толкование, иначе оно слишком уж однозначно, слишком определенно заявляет о Божественном присутствии, а именно этого, как мы видим, Господь и не может себе позволить.

В нынешней фантастике один из немногих удачных примеров такого рода — религиозный казус в «Спектре» Сергея Лукьяненко. Напомню — на некоей отдаленной планете, превращенной в пантеон своих и чужих богов, местный абориген дио-дао — среднеполое (и короткоживущее) существо, отдаленно напоминающее наших сумчатых, — избрал для себя инопланетную религию геддаров, гласящую, что каждый истинно верующий и погибший за веру воскреснет в буквальном смысле, во плоти. С точки зрения самих геддаров, отправляя обряды, новообращенный чужак совершает кощунство — в храм ТайГеддара допускаются только мужчины, а абориген мало того, что не имеет определенного пола, так еще и вынашивает дитя. Так что воинственный «коренной» ревнитель веры просто вынужден совершить ответное кощунство — убить самозваного «священника» во время службы, у алтаря своего храма.

Но, уже умирая, дио-дао рождает ребенка — и тот, лишь открыв глаза, заявляет о себе, как о воплощении убитого. Землянин Мартин, наблюдающий эту сцену, и его воинственный инопланетный напарник-геддар осведомлены, что биология дио-дао допускает такой казус; в определенных, критических ситуациях, при явной смертельной угрозе детеныш может в ущерб собственной индивидуальности воплотить в себе индивидуальность родителя. Тем более, учитывая короткий жизненный цикл аборигенов, значительная часть хранимой родителем информации (в том числе и речевые навыки) все равно наследуется генетически.

Так случилось чудо или нет?

Погибший за веру действительно, как и обещала принятая им религиозная доктрина, воскрес по плоти? Или все, наблюдаемое Мартином, явилось просто следствием инопланетной биологии?

Ответа на этот вопрос, Лукьяненко, разумеется, не дает. Да его и быть не может. Чудо непредсказуемо, недоказуемо, невоспроизводимо и необъяснимо. На то оно и Чудо. Единственный способ Господа заявить о своем присутствии.

Впрочем, нет, не единственный. Есть и еще один. Самый драматичный. Самый человечный. Самое неоспоримое доказательство не только Божественного присутствия, но и Божественной любви.

Единственное, чем может Бог проявить себя (в условиях его абсолютного и полного всемогущества) — это воплотиться в смертного человека, страдающего и уязвимого. И только при этом условии, в этой ипостаси, познав всю тяжесть земной участи на собственной шкуре, попытаться научить человечество чему-то толковому (а уж сумеет ли человечество научиться, это, пардон за каламбур, как Бог даст). Еще он может совершить несколько прикладных, чисто агитационных чудес, объяснить находящимся рядом людям, что чудеса эти подвластны и им тоже (мол, погляди, что ты в принципе можешь, только постарайся хоть немного)… И, наконец, последнее — он может погибнуть; причем самой мученической, самой позорной, самой безнадежной (чтобы даже не попытаться облегчить хоть в этом свою участь) из всех возможных смертей.

Впрочем, об этом уже написана одна Книга.