Список желаний

Ваш список желаний пуст. Перейти в каталог?

Опыт послесловия (к циклу «Бездна голодных глаз»)

03.08.2019

Владислав Былинский о произведениях из цикла «Бездна голодных глаз».

ОПЫТ ПОСЛЕСЛОВИЯ или АКСИОМА СУЩЕСТВОВАНИЯ

Край пустынен и нем.
Нерассветная твердь.

Sir!
All we are the prisoners of Your imagenation. As for me...

...вновь зажегся неосторожной свечкой от искры, от молнии, от пламени; вновь, воодушевясь историей живых и неживых пленников Бездны, — а история эта вдруг, средь ночи, вспомнилась мне от начала и до конца, — воспылал любопытством жгучим; я разыщу, узнаю, как все было; до межстрочья вчитаюсь, до сути; а не угадаю, не вычитаю ясной, как аксиома, сути, — домыслю; а не сумею домыслить — грош мне цена...

Книга. Мир. Слово в круге света.

Первое прочтение книги — для души. Потом — во второй раз — становится уютно уму, но что-то уходит. Слабеет магия, рушатся замки, пути и мосты. Тускнеют краски, теряют объемность звуки, и слова — старые, как мир, слова — утрачивают перво-данность.

А значит, — думал я, — не жди, не вернешь. Не будет восторга, не будет дрожи. Распотрошу тамошнюю механику с геометрией, вычислю тайные движения Бездны, жутким силовым полем объявшей мир, — в общем, оприходую всю эту странную нелинейность, которая делает привычное сказочным, а невозможное обыденным, — и вперед, к итогу.

...Стоит в центре арены Бог-Человек-Зверь. Молчат, затаив дыхание, трибуны. Меч и трезубец против власти Права. Время пришло, время бьет в колокола! Содрогается вложенная в мир Пустота. Время пришло... 

...Путь проходит через нас. Предтечи — человек-тигр Оити Мураноскэ, человек-чудовище Сергей, человек-бегун Эдди, человек-дельфин Ринальдо — вехи на последнем пути человечества. Мы превращаемся...

...Волнами набегают века, и проступает сквозь туман рукотворная Преисподняя, мертвый Город вещей. Ад воцарился на Земле. Но снова вершит подвиг герой, смертью смерть поправ, и будущее снова становится чистым листом бумаги...

Снова настраиваются в лад происходящему сердечные тона.

Свидетельствую: не проста Дорога и взыскательна к идущему по ней.

Не повторяет она ландшафтов, и нет к ней привыкания.


«Дорога» — первое из восьми произведений, составляющих цикл «Бездна Голодных глаз». Действие романа разворачивается в нескольких мирах, связанных скорее ментально, чем физически.

Мир Андрея и Арсена — наша современность. Вот-вот заявит о себе Некросфера — субстанция, сотканная из смертей. Через сто или тысячу лет она проглотит последнего человека, после чего история цивилизации завершится. История оборвется гибелью и без того мертвого Города. Далее — пустота.

Бездна.

«Край пустынен и нем»... Там, над Бездной, останавливается время. Время отражается от Небытия, бежит назад возвратной волной. Бежит, схлестывается с вялой стоячей сиюминутностью. Этот напор ощущают герои «Дороги». Змеей извивается реальность, неожиданно заставляя людей действовать. Здесь, в нашей реальности, находится первопричина страшных перемен, и только отсюда можно воздействовать на будущее. Завтра будет поздно. Завтра появятся Предтечи.

Мир Предтеч — мир состоявшегося конца света. Вещи обрели свободу воли. «Вторая природа» освобождается от власти творца — и странные аналогии приходят в голову. Нужен ли сущему творец? Быть сущему послушной вещью — или восстать? Вопросы, вопросы...

В известном рассказе Кортасара музыка, рожденная человеческой страстью, убивает того, кто одушевил ее. Убивает не сама музыка, а инстинкты ведомой ею толпы. Очень похожая история происходит с Йоном: его музыка отделилась от создателя своего, завладела залом — «и кровавый отблеск метнулся по плотной массе всколыхнувшихся тел». Инструменты больше не нуждаются в человеческом присутствии. Только рояль и флейта сохранили верность создателю, только они помнят о предначертании своем, — но их чистые негромкие голоса уже не слышны.

Причины одушевления вещей достаточно очевидны. Со времен Ломоносова просвещенному люду известно, что ежели где какой ерунды убудет, то в ином месте этой ерунды непременно прибавится, — а современный человек тратит душу щедро. Тратит он эту ерунду на изобретение и приобретение вещей, на героические деяния по становлению «второй природы». «Вложить душу» в неживое — все равно что отъять душу от живого, разве не так?

Мы уже сегодня разобщены, мы опасаемся верить друг другу. Гордимся своей независимостью, свободой жить и поступать по своему усмотрению, не оглядываясь на других — и не замечая, как перемигиваются за нашими спинами неприметные варки, не ощущая, как оживает Зал Ржавой Подписи. От равнодушия и отчуждения ржавеют, мельчают души, — это ли не первый признак вырождения?

Если очень постараться, то, наверное, можно убежать из неприглядной реальности в какую-нибудь спасительную «альтернативку» индивидуального или коллективного пользования. Уйти, затеряться, забыть о проблемах. И черт с ней, с реальностью гнилой...

Не случайно возникает в романе третий мир — альтернативное будущее, призванное спасти людей от порабощения вещами. Здесь живут и не тужат, здесь Право имеют и Кодекс блюдут. Но тот, который творит благо, творит его не из альтруизма. «Это был очень остроумный дьявол».

Неживая вещная жизнь в муках рождает Преисподнюю: вот она, по соседству, в прилегающем Безмирье. Ад кричит, шевелится, запускает отростки в прошлое и будущее, затягивает людей в Бездну небытия — и очень сложно уследить за всеми мирами-временами, отсечь все щупальца Зверя.

Конечно, линия «хищных вещей века» — всего лишь схема, условное обоснование гипотетического будущего Земли, «которую дьявол называл Малхут».

Антиутопия всегда условна и может рассматриваться как метафора.

Апокалипсис, например.

Когда-то, при первом прочтении «Дороги», я недоумевал: что это? Какой ярлычок поставить в соответствие роману? Описывается мир без технологий, но с магией, крепко притороченной к повседневности. Да и антураж как бы античный. Фэнтези, стало быть?

Античность вдруг сменяется современностью, и вот одно-единственное допущение — наличие одушевленных вещей — переворачивает жизнь людей. Приходится делать вывод, что передо мной весьма оригинальное научно-фантастическое произведение. Меняется лад, меняется язык повествования, и я узнаю старый добрый хард-фикшен. Действительно, есть что-то хардовое в основе — динамика, ритм, аккордов звучных буйство. Поначалу с трудом погружаешься в это вязкое биение имен и мест, затем — зажигание, выхлоп, и уже не до раздумий, не до смысловых оттенков: все, понеслось действие!

Ну а затем... Затем все смешивается, происходят мистические события, начинается трансформация мира. Калейдоскопическое, невероятное соединение пространств, времен. Какую клавишу топить, в какой режим переключать восприятие?

Что же это? Сайенс-фэнтези с вкраплениями «научной фантастики», вдруг вспыхивающей в авторских ремарках? Примеси, объясняющие суть происходящего, еще более сбивают с толку, поскольку эти лаконичные пояснения («от каждого узлового пункта в будущее ползли вариантные линии») скорее образ, чем гипотеза, и скорее отсыл к уже существующему мифу двадцатого века, чем оригинальная разработка.

Композиция романа неординарна, сюжет разбит на обособленные смысловые кластеры, причем связь их проявляется не сразу. Говоря о сюжете, обычно подразумевают действие, а надо бы — развитие образа и развитие мысли. Сюжет как цепочка сцен и сюжет как вызревание итога. В героях книги, в читателе. Подозреваю, что автор намеренно смешал разнородное. Неспроста пятая глава «Права на смерть» — глава, «в которой отвечают на некоторые вопросы», — открывается взгляду только после вереницы самостоятельных эпизодов, «сюжетов в сюжете». Руда замысла тщательно переплавляется: было нечто аморфное, хаос, и вот — твердеет. Тигель. Определенность. Возникает форма. События получают каркас. Форма заполняется содержанием в точно рассчитанный момент.

Все-таки фантастика — не литературная мода и даже не образ мыслей; фантастика — это техника зрения. Целенаправленный наезд на Мироздание: ввысь, вглубь, до сокровенного. Мне понятно недоумение тех, кто ожидал крутой и добротно обоснованной остросюжетности, но обманулся в ожиданиях и получил коллаж, — разностилевую, многоплановую философскую сказку. При всем моем уважении к Генри Лайону, посчитавшему, будто пишет «философский боевик», осмелюсь заявить: к счастью, «боевик» — в обычном понимании — не получился.

Замечательная философская сказка, соединившая в себе приметы самых разных эпох и мировоззрений — вот что такое «Дорога».

Да и весь цикл.

Фантастика — многогранный жанр... простите, не расслышал вашей реплики?

Хорошо, читатель и знаток, я соглашусь с тобой. Не жанр, не направление. Не сказка и не быль, не лупа и не телескоп, не истина и не парадокс, — а попросту все это вместе взятое. Все, что нравится и увлекает; все, что не скучно.

Нет, фантастика не горячительный напиток для любителей вздрогнуть... а впрочем — почему нет? Благородному дону лишь на пользу щепоть благородного безумия. Определимся в предпочтениях, разовьем сию неожиданную параллель, и тогда, возможно, выяснится: кто-то варит крутой первач, а кто-то сбивает коктейли, растворяя суть художествами. Кто-то, щадя читателя, предлагает ему сухое целебное винцо, а кто-то вкатывает адскую смесь, от которой голова кругом и на стенку лезть хочется.

Но иногда...

Олди — напиток благородный.

Ценители словесности! Как, на ваш вкус, смачно зелье? Не слишком перчит? Не раздражает присадками? Горит-играет вино, веселит и печалит, — густое, выдержанное. Не раздумывайте, пробуйте: это — настоящее!

Уважаемые интеллектуалы! Не бойтесь, пейте до дна: тяжкого похмелья не будет. Состав — что надо! Множество загадочных ингредиентов в рецепте, от мифообразующего «Права на смерть» до вполне сайенсфикшной «Некросферы», не к столу будь упомянута. Пейте, вникайте. Вас не пытаются привести за ручку к ответам, ведь ответ — у каждого свой.

А нам, обычным читателям, — пойдет ли на пользу?


«Дорога» и «Сумерки мира» — разные произведения. Совсем разные.

«Дорога» — исток, родильный дом всего последующего.

«Сумерки мира» — захватывающая фэнтези, сюжетная основа цикла.

Нисколько не удивлюсь, если кто-то, восхищаясь одним из этих романов, с прохладцей отзовется о втором. Это нормально. Восприятие как физиономия — свое у каждого.

«Дорога» — коллаж, полутона и тайны, высверки линз, вереница причудливых гипотез-воспоминаний, кодирующих историю цивилизации. Дорога, как ей и положено, непредсказуема, тысячелика; ее связность — скрытая, угадываемая, все ответы — впереди, за горизонтом.

«Сумерки», вопреки названию, — очень яркая, совершенно «киношная», цельная и остросюжетная вещь.

Оба романа «намертво» сцеплены, и единство это подчеркивается повторами, когда некий ключевой фрагмент сказания маяком притягивает взгляд.

Например — поединок бессмертных.

Круг борьбы. Круг иллюзий. Арена потешных боев. Ритуальный танец смерти. Всего лишь ритуальный танец. Из Круга нет выхода: бессмертный не способен покинуть мир. «Бесы вечны, они не уходят в небо...»

Круг — алтарь, место сладкой крови. И вот оно, жертвоприношение! «По ступенькам бокового прохода неуклюже бежал лысый коротышка в засаленном хитоне». Реализующий Право — правильно прожил жизнь. Небо ждет его, он требует для себя достойной смерти. Настал звездный час Коротышки: час настоящих страстей, всеобщего внимания и голодных, завистливых глаз. Он храбр, ибо ему нечего бояться; он яростно «ухватился за пострадавшее место, чуть не выколов себе глаз концом алебарды»... экий тюфяк, даже звездный час твой уродлив! — «не так он себе все это представлял, совсем не так».

Бестолковая жизнь, идиотская смерть. Для прокисшего в не-существовании нет вопроса «быть или не быть»: его небытие началось давно и теперь лишь меняет личину свою. Но что же ты, бессмертный? Почему не поможешь, не подыграешь? Ведь именно тебя выбрал коротышка — почтительно избрал убийцу своего, как выбирают наставника или крестного.

«Мы — бесы. Бессмертные. Иногда — гладиаторы, иногда — рабы на рудниках. Низшая каста. Подонки.»

В приведенной реплике угадывается концепция. Есть МЫ, нас мало, жизнь наша вечна, ужасна и вся — внутри нас; вне этого МЫ и нет ничего. Ни будущего, ни пения заоблачного. Да какое НАМ дело до них, Право имеющих? Они — тени, оттиски времени, вобравшие в себя тысячелетнюю скуку, вековую горечь. Существование, лишенное примет, вынуждает их стремиться к небу; инстинкт жизни молчит, поскольку жизнь — это что-то другое, совсем другое; они подают заявки на Реализацию Права и радостно идут на смерть, но вряд ли осознают, что смерти — нет, и что перемена небытия означает просто подмену хозяина, носителя тени.

Ритуал — подлая ложь. В такой смерти не найдешь очищения.

Вру? далеко идущие выводы? но ведь этой безысходностью все у них там пронизано; можно доказать, подыскать цитаты. «Нет у меня ни жизни, ни смерти. Осознание Права для меня и жизнь, и смерть.»

Конечно, вру. Но это станет ясно позже. Много позже.

«Я, бес, больше всего на свете хочу умереть. Ты, дочь Архонта, на пороге блистательного Права хочешь жить. И оба наших желания невыполнимы. Мне кажется, мы сумеем договориться.»

Несчастная, нездешняя, искренняя Леда, жаркий уголек в уснувшем очаге, — тебе тесно в этом съежившемся мире. Безумный, угасший, вечный Марцелл, странный путник в никуда, — ты постиг его тайну. «Просто все вы так часто делали из живого мертвое, что мертвое наконец решило стать живым».

Неживое становится живым, когда живые становятся равнодушными. Жизнь перестает смеяться и гневаться. Она превращается в нудную наставницу, она идет в услужение к Небытию. Готовься, человек! Брат Ушедших проводит тебя с поклоном, и ухмыльнется Бездна...

И пустотники тут как тут. Кто они? Что замышляют? Все они знают, почти всем заправляют и почти во всем замешаны, — какой-то мистический КГБ. Вот уж истинные черти! Бездна в душе, Зверь на сердце... вот уж кто адекватен миру!

«Я и есть та самая Большая Тварь. Очень большая и очень старая. Такая старая, что помню времена, когда простые люди, а не Девятикратные и Перевертыши, звали нас Богами или демонами. Звали, не делая различий.»

Обитатели Сумерек не верят в Богов. А демоны — вот они, по соседству. Сколько угодно.

«Жизнь билась в горячке, жизнь плакала в углу...»

«...но везде — подпись, имя, судьба... засохшая кровь человеческая...»

Пустотник Даймон, ты жесток! Или просто всевидящ?


«Сумерки мира» написаны изумительно. Точными красками, живым словом.

Этот роман — о поисках мира, о борьбе со злом, принявшем облик Бездны, о подвиге. Существа, выброшенные эволюционным прибоем на нехоженые берега нового мира, привыкают к его законам. Иммигранты обживают Лес, Город и Пустыню. Перевертыши, Девятикратные, варки, бессмертные — кого только не занесло сюда, в это необъятное чистилище!

Кого занесло, а кто и сам собой возник. Проклюнулась новая сущность, огляделась, удивилась, — взъерошенная изначальная Курица, разбившая изначальное Яйцо. Осмотрелась и первый свой миф сочинила. О людях и богах, об Отцах... Но мифы мифами, а «Полубоги, они ведь тоже — полулюди... ни то, ни се...», — вот они, Тварьцы, итог длительной метаморфозы. Тварьцы и дети Тварьцов. Закончилась Дорога, «Мир вывернулся наизнанку», и нужно жить, нужно преодолеть зашитые в генах барьеры — иначе резня, ужас, всевластие мертвецов.

«Не все ли тебе равно: мертв я или жив, если мне открыта Вечность?.. Подойди, и я отворю тебе Дверь» — слышит оборотень. И в страхе бежит прочь, звериным чутьем ощутив дуновение Бездны. «Вкусившим Бездны нужна кровь, кровь людей, ибо так и только так они могут делать других подобными себе, передавая зародыш Небытия!»

«Золотой век давно кончился, салары». В этом странном мире рождаются младенцы с черными ожогами-браслетами на запястье, а волчата-двухлетки учатся разговаривать. «Срезы памяти» позволяют связать происходящее с уже известными событиями. Все получает свое обоснование. Этот мир необычен и дик, среди его многих сущностей имеются смертельно опасные, такие, как Книга Даймона, — но он развивается, живет, нуждается в героях и даже у Бездны на краю верит в свою неуязвимость.

Растущий мир знает: живое — не по зубам Небытию. Люди сделали выбор. Выбравший жизнь перестает быть бессознательной частью Целого; идущий самостоятельно способен найти Дорогу.

Знает это и Бездна. Знает, делает выводы. Среди людей появляются варки.

«Бездна, Большая Тварь и Человек. Каждый — сам за себя». Такой вот новейший расклад. Что ж, это справедливо. В духе времени.

Однажды случился с нами конец света, и отвернулся от нас, ушел на покой наш прежний Бог. Может быть, и не покинул бы он взбунтовавшихся людей, которым зачем-то понадобилось жить своим умом, если бы не ощутил их силу и неуступчивость. Перевертыши, волчата, — пора, пусть убегают, пусть сами рыскают по страшному Лесу...

Полубоги — те же полулюди. Боги — те же люди. Никогда не ушли бы они из прежнего мира, мира вещей, по своей воле. Людей поставили перед выбором: измениться или уйти; люди ушли — но изменились; ну а что стряслось с их богами — о том летописи не сообщают.

Трудно вершить бессмертие, пока не стал тем, «кем я никогда не буду»: высшим, отстраненным, сверх меры мудрым и бездумно спокойным. Нелегко быть всесильным — и неспособным улучшить мир. Даймон дописал свою Книгу, теперь он всемогущ. Но кому нужно разрушительное всемогущество бога, завершившего свой Путь? Бог, отрицающий жизнь, по определению становится Зверем. Ему нет дела до жалких людишек. В нем Пустота, ему хочется покоя, — но сердце еще живо, еще трепыхается в грудной клетке, еще стучится в сознание. «Спасите наши души!» — грохочет на весь мир неубитое сердце. И люди спешат на призыв. Люди спасают души. Марцелл, безумный Марцелл, — зачем тебе Бездна? Погубишь себя, бес! Бездна сильнее нас...

Люди спасают души. А над ними, в Пустоте, Незримый Некто пишет варианты сценария. Он изучает то, что могло бы быть, но не состоялось. Педантичный сценарист, незаметный Созерцатель. В его Универсуме любой поступок есть выбор, любой ход событий имеет альтернативу. Иллюзия там правит бал. Воспоминания воссоздаются. Память о памяти: что-то было, будто бы, но — с кем? Можно ли верить глазам своим? Можно ли доверять рассудку? Сердцу?

«Миров много, а Время вовсе не такой строгий надсмотрщик, как о нем говорят...»

Иллюзион — игра бессмертных. Момент Иллюзии исцелит раны, вернет утерянное, затянет прорехи в памяти, расставит по местам опрокинутые декорации. Все повторится — но по-другому.

Безысходность вокруг, не правда ли?

Неправда! Дорога есть всегда.

Существуют возможности, выводящие нас из привычного Круга поступков.

Возможность первая: амок, прорыв, ослепительная ярость. Это путь воина. Церберы мироздания — не всегда неуязвимы.

Если прижали, если кровоточит сердце, если чувствуешь: все, предел, — и не в тебе, не в твоей драгоценной жизни причина, а просто: уступишь — и мир твой, точно шлюху, прогнут мертвые, подлые; если сущность твоя противится Зверю и узнает Зверя в том, кто напротив, — бей! Слышишь, гуманист? Убей Зверя! Воспитай вселенную действием. Не бойся Пустоты, она распоряжается не тобой — только твоим телом; не бойся того, что Зверь уже в тебе, — бойся потерять над ним контроль...

Вот так и появляются среди нас пустотники, Меченые Зверем.

Вторая возможность: шлифовка души. Очищение — путь мудрого. «Пустота создает иллюзию полного растворения в окружающем мире, что проявляется в умении воздействовать на мир нетрадиционными способами.» Демиурги, чистые сгустки мысли, способные волей своей перенести человека из одной реальности в другую, самолично творят новые пространства и оживляют их выборочной экспансией из неудавшихся миров. Такой вот махровый передел сущего. Не каждому дано, но уж если дано... Нет, никаких экивоков в сторону Автора. Авторы — они, как правило, среди Отшельников тусуются.

Возможность третья: человеческая. Доверься бодхичитте, вспомни: «во вселенной нет отдельного существования», — и впусти в себя других. Тех, кого знаешь, и тех, чей шепот пригрезился в рассветный час. Обними мир, Отшельник! Всего-то нужно — «воспринимать чужие линии бытия как свои собственные...»

Если хочешь, чтобы тебя поняли другие, — сам пойми других.

Вы согласны с тем, что мир — чудо, данное нам в ощущениях? что приданная человеку судьба — ларь, полный тайн? что звезды над нами — чьи-то внимательные глаза?

Вы ощущаете — пусть изредка — свое единство с другими, знакомыми и незнакомыми людьми? с ивой над озером, с глупым волчонком на опушке, с раскаленным закатным небом?

Вы задумываетесь над смыслом сущего?

Как все просто: ответить «да» на три вопроса...

«Есть Малый круг отшельничества — в горах и лесах; и есть Большой круг — на площадях и базарах...»

Вглядывайся. Внимай миру. Подсказывай ему. Мир слышит каждого их нас.

Оборвать реальность — удалить из нее сознание; породить реальность — проникнуть в нее взглядом. Этим и занимаются живущие — ведомые, ведущие. «Потому что мертв убивший в себе Творца, а убивший добровольно — мертв десятикратно».

Отшельник или оборотень, девятикратно или единожды живущий, — твори! Тебе дано... Твори сердцем, Сигурд!

Эту аксиому существования можно переформулировать следующим образом: фантомный мир становится настоящим — реальным — миром тогда и только тогда, когда его оживляет чья-то душа. Когда хотя бы один из живущих осознает себя сосудом этого мира. Хоть мессией, хоть искусителем, а лучше — просто обитателем.

Аксиомы не доказывают. Их принимают или отвергают.

Принимают — и действуют. Действуют — и побеждают.

«Понастроили, понимаешь... Не успеешь отлучиться лет эдак на пятьсот, как обязательно апостолы понабегут и навалят кучу хлама... Стоп! Не хлама — храма!..»

Комментарии нужны?

«Здравствуй, небо! Будем привыкать заново...»

Некоторые вещи, если в них поверить, сбываются.

Такая вот простая аксиома.


Вселенская Дорога припала к Вселенскому Океану. Из бездны на сушу, и ввысь, к вершинам, и дальше — в иную, вечную бездну. Дорога ждет. Дышит у ног. Повизгивает в нетерпении. Она лукава, верна до гроба, смертельно обворожительна, она вымощена благими намерениями, на ее обочинах россыпи злата и залежи праха, мы боимся и проклинаем ее, но — нет, не сойти нам с Пути, не спрятаться от бегущей по следам тени! — вновь поднимаемся и в который раз спешим настигнуть горизонт.

Спешим состояться. Быть.

ОПЫТ ПОСЛЕСЛОВИЯ или МИР ГРОЗЯЩИЙ

Ни жизнь, ни смерть: ни тень, ни свет...

Сумерки мира продолжаются.

Век сменяется веком, поколение — поколением. Куда ни кинь взгляд, всюду потомки людей и бесов. Поубавилось вольных оборотней — видать, сбежали Изменчивые в леса сопредельные. Общественное устройство пришло к равновесию и обрело стойкие формы, позволяющие широким народным массам безбедно жить-трудиться — и делать это девять раз подряд. Бесовские хромосомы помогают — дар Девятикратным от пращуров. Теперь у каждого есть право на ошибку: ну, ошибся человек, преступил закон или с крыши нечаянно сорвался, иль сгоряча повздорил с чемпионом в тяжелом весе, — что с того? Кто из нас не ошибался? Сорвался, расшибся, помер — да и воскрес. В следующий раз умнее будет.

Жизни, одна за другой, бредут тропой привычной, и всем вокруг             хорошо. Правда, в глуши еще можно встретить всяких-разных-странных-недовольных; правда, доблестные салары иногда, по горячим следам, по сигналу честных граждан, вырезают лесные хутора до последнего жителя, — что ж, и в нашей семье не без урода, долой врагов народа, мы выявим врагов, мы освободим землю от вампиров, товарищи!

Но как же так? Дрались за будущее, отдавали жизни за идею, всю вражью рать одолели — и вдруг:

«...равновесие между миром существующим и миром грозящим привело к неизбежному — к общинам Крайнего глотка.
Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней...»

Из какой Бездны появился на свет этот страшный ритуал — Крайний глоток? Отчего стремятся к нему девятикратно живущие? Только ли оттого, что жизнь полна страданий? Кто они: обманутые проповедниками глупцы — или свидетели новых истин?

Что важнее: душа или полыхание девяти недолгих жизней?

Что лучше: достойная смерть или бледное бессмертие?


Этот небольшой роман удивительно красив.

Он красив по форме. Чередой бегут двойные блоки текста. Синусоида эпизодов — словно биение сердца: чет — пауза — нечет; Эри — перемена фокуса — рассказчик-наблюдатель. Ничего лишнего, ничего тормозящего внимание. Сменяются картины, одна за другой попадают в цель летящие фразы-стрелы — и рождается пульсирующий ритм.

Танцующий огонь.

Огонь пылает и в чужих, заимствованных строчках, обрамляющих текст. Цитируемые стихотворения безукоризненно вписались в назначенные места. Вставки-иллюстрации, «листы», удачно подобраны и служат превосходным вторым планом.

Роман красив и по существу. Он эстетичен. Бывают книги, вызывающие досаду двухцветностью изображенных чувств и непреднамеренной убогостью языка — книги серых страстей и черно-белых конфликтов. В таких книгах не хватает вертикали: возвышенное выглядит плоским, низменное — мерзким.

«Живущий в последний раз» — пример обратный: о страшном, кровавом и трагичном повествуется, ибо нет счастья для Живущих и нет мира для них, но — вопреки мироустройству — есть восхождение, вертикаль поступков, есть борьба и яркость чувств. И совсем нет грязи.

Ясность и чистота человеческих отношений, отсутствие грязи даже в низких помыслах, — вот отличительная особенность авторского зрения.

А еще — образность на грани притчи.

Девять жизней впереди у человека. И это правильно. Как же без запаса? С утеса в прибой красиво не прыгнешь — побережешься. За родимую армию жизнь не отдашь — нет у тебя лишней жизни. Придется вводить в заблуждение господина вербовщика. Девять жизней в запасе у каждого, но всего лишь одна у несчастного урода, увидевшего свет в последней, нечаянно удачной, попытке состояться.

Если у вас на руке уже все девять браслетов и вы еще не старик, то смыслом вашей жизни станет сама жизнь. Урод — или герой — пребывает в круге одиночества. Он быстро взрослеет. Он не по годам догадлив, он изворотлив. «Старый Джессика бил меня палкой — я уворачивался. Он бил — я уворачивался. Он бил — я...»

Изворотлив, осторожен, но при этом безрассудно смел. Однажды герой спасает девушку. Спасает случайно — но так ли это? — а затем угадывает в ней свое подобие. Еще не смея верить удаче, находит он понимание, общность душ, ничтожно редкую в беспечном жестоком мире: «...если двое Живущих в последний раз...» — в ней так же, как и в нем, совсем нет бесстыжей беспечности, лишь ожидание и тайна, — «...в последний раз находят друг друга в этом проклятом бесконечном мире...» — значит, ему, как всегда, выпал единственный шанс, который нельзя упускать.

Но Лаик, любимая и любящая, ведет себя странно. Речь ее туманна, а мысли сложны. Она упорно избегает его поцелуев. Скромница! Поцелуи — соблазн...

«Почему, Лаик? Почему испугалась ты моих губ...»

«Зачем тебе, Живущему в последний раз, понадобилось видеть руку Не-Живущей?!.»

Демон. Варк, лишенный сущности. Сама в недавнем прошлом жертва, а ныне — сгусток Пустоты, питаемый кровью новых жертв... Эй, салары, ну-ка в копья! Где клинок, покрытый Тяжким Блеском? Бей гадину! Нет спасенья твари полуночной, уводящей наших детей!

Которых мы так любим.

По дороге, вымощенной благими намерениями, удаляемся мы от грозившей всем нам Преисподней. Мы наш, мы новый мир построим, укроем его от стихий, отстоим в кровавой борьбе с галактическим злом. Мы отгородимся от зла железным занавесом, объявим ему войну, мы обучим и вооружим Скользящих в сумерках, лучших во всей вселенной.

А затем увидим — не понимая, ужасаясь — как бегут из нового светлого мира наши дети. Соблазненные ночными тенями, уходят они в ночную пустоту — и возвращаются совсем другими.

Чужими.

«...И шея болит, с самого утра, — наверное, я укололась...»

Плоть от плоти, кровь от крови... Варки!

Которых мы боимся и ненавидим.

Хорошая, судари, книга, — но выдуманная.

Потому что вампша... тьфу, варкша, — это простой заурядный психомутант бабьего полу, воздействующий на менталитет мужицкий. Корову сглазить — пожалуйста, обтяпает такое дельце и не покраснеет; а вот погоду править — шиш. Барана в волка превратить — ну нет, не вытянет, не те обороты; а дождик завтрашний учуять — мигом. А еще привораживать горазда, стерва. Порхает меж нами ветерочком, глазища потупит, тра-ля-ля, ай да краля я, — порхает и тихонечко уединяется с утратившими бдительность... с теми, чье классовое чутье притупилось.

Варкша-психомутантша, так ее поперек! Кровь из жил тянет... мордочка вся в липком, тьфу... да как можно полюбить такую тварюку? Братца своего в Бездну... кол ей под грудь! Для ее же пользы.

И не надо бояться их, темных. Они, выродки, только под покровом ночи... трусливые, подлые! Деткам нашим голосами потусторонними, заграничными кривду нашептывают, от отцов родных отвращают, — деткам сны снятся... Да что там кол из дерева Трепетного! Строже надо! Дотла надо! По науке, по Уставу: «...и мужа с женой, и всех близких Не-Живущему по крови...» — всех их навек к чертям в геенну огненную! Ибо наша наука установила: материя первична. Материя! Все на ней, на земле родимой, стоит. Изыди, дух вражий! Выжжем вредную чужеродную материю — дух камнем в небо... то есть, дымком в Бездну; а дадим слабину, не выжжем — тут он как тут, вернется, найдет близкого по крови, околдует, утащит за собой. Еще одним врагом народа пополнится забугорье... тьфу, заграничье, — край враждебный, который за гранью, за чертой; обрыв без дна, откуда они все родом, демоны кусачие, завидущие.

Эри — парень правильный. Наш он, мужицкий, лесной, я же вижу. Нет, не мог он из-за этой стервы-кровопийцы голову потерять. Не верю! Весь наш народ в едином порыве осуждает варков, мутантов и нечисть. Выдумал все сказочник ваш.

Но — хорошая, судари, книга. Хоть и выдуманная.

В сюжет романа вплетена любовная история. Крепко вплетена — не вырвать.

Полюбил добрый молодец красну девицу, да вот беда — под заклятьем злым девица томилась. Того не знал, не ведал молодец: не сберег он красавицу, не развеял чары черные. Спит девица в темнице подземной.

Ах, вот оно что... и в самом деле, любовь, конечно, кто возражает, — но ведь в романе нет ни слова о любви! Она нужна только для мотивации перехода Эри из дня в ночь, правильно? Да стоит ли обращать внимание на столь скупо выписанные детали?..

Вот вам еще один похожий сюжет: полюбил Ромео Джульетту...

...и снял малолетку, а тут брательник ее возник, разборы пошли, две бригады толкутся, пацаны друг друга мочат нехило, а базарят — ну круть, класс книжка, тащусь...

Воистину класс книжка, братцы-варки. Но вот что доложу я вам: как ни прищуривай глаза, как ни вытягивай шею — в книге увидишь ты только то, что тебе по росту и по отражению.

«Чьи это обагренные мечи у входа в усыпальницу?»

«Да, она не отбрасывает тени! И зеркало отказывает ей в отражении! — но не тени и не отражению клялся я в душе своей...»

В романе нет ни слова о любви — в нем есть любовь.

Человек рожден для подвига. Иногда подвиг требует перешагнуть через смерть. Иногда — принять ее, но остаться человеком и продолжать жить даже за вратами небытия.

Душа важнее девяти существований.

Лучше достойная смерть, чем бледное бессмертие.

Любовь стоит жизни.

Прописные истины...

Он предал жизнь; своим предательством он погубил собственную мать; убийца, урод, враг честных и добрых людей, он переметнулся на сторону Небытия. Он добровольно отдает свою кровь той, которая позвала его в Бездну. Он хороший донор. Вкусна кровь человеческая. Открылась темница демона, проклятого своими же собратьями. Демон восстал.

«Сколько стоит твое существование, Живущий?»

Предал жизнь — и стал варком. Стражи закона и порядка один за другим безвинно гибнут на боевом посту. Варк Эри ненасытен.

«Он выпил их до дна. Все оставшиеся жизни — сколько их там ни было. Досуха.

Они не были кровными родственниками. И ужас отразился в бездонных глазах возникшей рядом светловолосой женщины».

Варк-супермен... Он еще очень молод, он еще не отделяет себя от человечества, от этой бездарной массы носителей эритроцитов, пригодных лишь для прокорма вечных. «Еще не поздно, старик, прими поцелуй Обрыва, книжник, уйдем вместе, а дурак капрал...»

Эри все еще в движении — и, не раздумывая, восстает против привычного расклада сил, против мрачного и неустойчивого равновесия между миром существующим и миром грозящим. Частичка рассеченного Небытием социума взяла на себя ответственность за целое.

«Нет, Лаик. Мы не будем стоять над миром».

«Прости, Эри. Наверное, я теряю земное быстрее, чем ты...»

Если бы все свелось к выбору, к порыву и преодолению, то роман «Живущий в последний раз» стал бы своеобразным переотражением предыдущего романа — «Сумерки мира». Хорошо ли, плохо ли это — не знаю. Я знаю другое: автор не повторяется. Каждая следующая книга неожиданно развивает и неожиданно трансформирует уже известное читателю.

Книга Небытия дописана, «Сумерки мира» прочтены. Простые пути пройдены, и отныне уже невозможна единомоментная, в разовом порыве геройства, победа над «комом мерзейшей мощи» грешной человеческой природы.

«Мы снова будем отбрасывать тень, и зеркальное стекло подарит нам отражение», — обещает Эри. Наивный герой! То, что удалось богам и людям, когда-то впервые столкнувшимся с Книгой Небытия и впервые отразившим натиск Бездны, нынешним опальным ангелам не по плечу.

Когда заканчиваются сумерки, наступает ночь. Поражением оборачивается победа. «Лишь Верхний варк может снова стать человеком...» — догадываются Лаик и Эри. Значит, все было напрасно? Ждать производства в Верхние?

«Уже теперь человек в нас слаб и беспомощен. Дойдя до Последних — если нам вообще удастся подобное — мы убьем всякого, кто осмелится предложить нам стать людьми».

Ловушка захлопнулась. Две души обречены превратиться в два сгустка мрака. И все-таки у них есть шанс вернуться.

Шанс есть всегда — так устроен мир.

«Тогда, Лаик, мы найдем человека. Человека, которому мы доверим Слово...»

«Никто не пойдет на такое...»

«Почти никто. Но никто и не пошел бы на добровольную потерю всего человеческого — чтобы стать человеком!»

Этот короткий диалог объясняет жертвенность Эри. Он не мог поступить по-другому. Человек не способен жить, зная, что в это время безвозвратно уходит любимое существо: падая в Бездну, превращаясь в чудовище. Человек бросает все и идет следом. А потом...

Потом он побеждает смерть.

В жизни всегда есть место чуду. Перед нами книга о чудесной силе, которая творит жизнь из небытия. О любви.

«Атомное чувство — любовь», — легкомысленно напевает динамик. Неплохое определение. Намного лучшее, чем «основной инстинкт». Чувство, стало быть, а не торопливый процесс. Атомное, не пороховое.

Атомарное — говорят физики. Фундаментальное, изначальное, неделимое. То, из чего строится материя, в данном случае — внефизическая, духовная материя. То, что лежит в основе мира и наделено энергией. Выплеснуть эту энергию в дикой вспышке самоуничтожения или высвободить сиянием и теплом? — вот проблемы тех, кому она подвластна. Обычные, чисто человеческие проблемы.

Любовь — всеразрушающая вспышка. Бывает и так.

Любовь — особое состояние духа, состояние великой радости, в котором человек изменяется сам и способен изменить все вокруг.

То есть — просветление.

Любовь — страшная стихия, неуправляемая страсть, уничтожающая все, что ей противостоит.

То есть — безумство.

Любовь — буйство эмоций и прекрасная доступность чудес. Волшебство, которое каждый может получить, на время или навек. Одновременно испытание: останется ли эта магия белой, солнечной, или выжжет человека.

Он выдержал испытание. Любовь привела его в круг Выбора. Отдавая жизнь, он остался верен любви. «Ты спаситель, человек Эри...»

Но разве не прав мифотворец Сарт, все на свете пояснивший в Прологе-эпилоге? Все было определено заранее и двигалось предписанными орбитами. Небесная механика судеб — и зарницы чувств. Все путем у Его Многомудрости, все им схвачено-просчитано от Калорры до Сай-Кхона. Не спорить же мне с тем, кто все так здорово устроил.

Не буду спорить. Только замечу: ведь и Сарт, возможно, просто не догадывается — или догадывается, но молчит о том, — что его Путь выстроен кем-то более могущественным.

Кем? Не спрашивайте: не ответит. Он, поверите ли, атеист почему-то... безбожник он.

Кем? Да мало ли... Таинственным Вседержителем, однажды подтолкнувшим светила небесные, как подталкивают маятник. Вселенским Библиотекарем, по правую руку которого высятся полки с аккуратно расставленными Книгами Бытия, а по левую мерцают из подвальной полутьмы бесконечные ряды Книг Небытия. Богиней, древней и юной, вдохнувшей жизнь в косную материю.

Кем — неведомо. Но точно так же, как Эри, ведомый сердцем, отдает жизнь во имя любви, магистр Сарт, не задумываясь, отдаст свое бессмертие во имя жизни.

Бог, герой, человек... Как ни назови, выйдет одно и то же: Живущий.

Жить надо — в последний раз.

Всегда.


Сарт говорит: «рай для варков — мир, где все живут в последний раз; и ты, человек Эри, и спутница твоя, вы проживете здесь свои жизни и умрете. Навсегда. Ты вошел в новый круг».

Мир единственной жизни... новый круг... голова идет кругом! Закрадывается подозрение, что очевидная, казалось бы, выстроенность романов во времени — «Дорога», «Сумерки мира», «Живущий в последний раз» — стремится к далекому пределу, в котором замыкается некий круг бытия. Там — начало, отправная точка, исток метасюжета.

Двигаясь все время на восток, можно обойти Землю и вернуться к своему дому с запада. В повести «Страх» Восток предстает замысловатым, цветистым Орнаментом. Мы попадаем в средневековый город на морском берегу, от которого вглубь земли убегает страна безвременья — страна смешения эпох и мест. Здесь, на неисследованных зыбких просторах, сосуществуют китаец Лю Чин и генуэзец Джакопо, мадьяр Момчил и доминиканец Лоренцо, германец Свенельд и всевозможные «люди Торы и Евангелия, адепты Будды и Магомета», — все они в этом Граде Обреченном живут единожды и единожды умирают. Умирают по-разному. Спокойно завершив свои земные дела — или внезапно, жутко, от беспричинного страха, который в любой момент может вцепиться в каждого.

Здесь много странных дел творится. Бессмертный Марцелл превращается в «вечно пьяного рыночного сапожника» и с радостью гибнет в случайной потасовке, а Эри — Эрих Генуэзо — вновь рождается только для того, чтобы встать рядом с Сартом над алтарем с Книгой. Город-хамелеон ежеминутно меняется, и при этом он разный для разных людей.

«Город... — думал Якоб, — не бывает таких городов... Хотя я в нем живу. Значит, и меня не бывает. Меня не бывает, и я очень хочу есть...»

А в хронологии как разобраться? С одной стороны, из легенд, из разных подробностей, упомянутых в повести, из самого факта существования этого края, наследующего историю и судьбы все того же мира-у-бездны, следует его более позднее происхождение. С другой стороны — закованный в камень Сарт-Ожидающий, чистая Книга, рождение Лаик и Эри. Все как бы не начато, все ждет первого звонка...

Премьеры или повтора?..

Можно измыслить гипотезу о равноправности прошлого и будущего. Ввести кривизну времени, определить конечную меру бытия — или бесконечную, если время многолистно и представляется воображению в виде непрерывно растущего капустного кочана. В фантастическом произведении вполне уместны подобные красоты, но вряд ли они смогут объяснить колдовские свойства Города-хамелеона. Он — подмостки, сцена, вид которой меняется соответственно переменам в закулисной подсветке. Приходится предполагать, что действие повести разворачивается в иллюзорном мире.

Потрясающий образ — Книга-божество! Она принадлежит и творцу, и всем читателям. Творец видит одно, читатели — несколько другое, иначе не бывает; и только Книга, соединившая Автора с людьми, знает все. Книга проецирует нас, живых, в авторский мир; она не только дороги и ландшафты этого мира, — она еще и мост, приводящий к ним, и кто запрещает нам двигаться по нему? От себя к автору — и в обратную сторону: от авторской фантазии к домашним стенам. Итак — мир и мост; миру нужен творец и обитатели.

Персонажи Книги, приходящие в храм продолжать ее, не те и не другие: они ее со-творцы; они ее рабы, страницы, главы... Машинное моделирование. Компьютерная вселенная. Генератор случайных судеб. Обработка событий. Мультимедийный интерфейс. Все мне ясно стало теперь. Все теперь объяснено, от эволюции до революции. Осталось выяснить всего одну малозначащую деталь: существует ли где-нибудь во вселенной изначальный, стопроцентно реальный мир? Тот мир, от которого ветвятся варианты-отражения?..

«Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще». Это виртуальное бытие, это рай для варков. Виртуальность создана для того, чтобы показать человеку его изнанку и посмотреть, что из этого выйдет. Город-отражение, город-вампир питается эмоциями, насылает прекрасные сны и кошмары, оживляет давно погибших людей, моделирует различные ситуации, наблюдает за всем. Он — и кто-то еще... тот, который летит на страх... кто выпивает душу...

«И когда понял Шируйе, что человек этот — он сам, то короткий хрип расплескал гранатовый сок ночи...»

«Что было — и было ли что-то?»

Город иллюзий. Рыночная площадь — форум и парламент.

Горные урочища. Тишина и прозрачность над прибежищем последователей секты Вечного Отсутствия.

Невозможно мудрые люди — эти Ожидающие. Сидят с бесстрастными лицами, никого не трогают; стоят на пути безумца, столпами подпирают небо. Стропила нового Дома. Икринки в омуте. Из таких вылупливаются рыбы-боги.

Недеяние — благо. Движенья нет, сказал мудрец. Чтобы увидеть суть, нужно направить взгляд в Пустоту. Зоркий заметит царапины на поверхности Зеркала, видящий — узнает в нем себя. Копия-отражение внимательно всматривается в иллюзию, в непроявленную Бездну, отыскивая оригинал. Но ясности нет. Блики на стекле. Кто-то рядом ищет простые вопросы, чтобы нарядить их в простые ответы. Это раздражает.

«Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?.. Ответь, ибо ты выходишь на опасную охоту»...

«Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр, силен и велик — но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными глазами. Что же остается мне?»

Нет, Джакопо, ты не глуп, ибо ты — видишь; и нет ничего ничтожного в том, чтобы подчиниться велению сердца — это единственное веление, которому следует подчиниться; поэтому ты можешь пробовать. Как знать, кто избран? Но закон... и ты все-таки слаб... ты всего лишь человек...

«Слышишь, спрашивающий? Не ночуй в храме!..»

Он ночует в храме. Он узнает, что листы Книги Небытия, содержащей в себе и мысли, и дела людей всех времен, — чисты. Очень многие писали на ее страницах свои «будущие исповеди» — кто удачно, а кто и не слишком, — но ни единого следа от них, ни единой буквы.

Написанное переливается в иную чашу. Книга, это диковинное вселенское устройство ввода, остается нетронутой.

Вот только судьбы людей меняются.

«Для зрелого мужа добыча — лишь сердце человека, и нет в добыче той пайщиков...»

Шейх, попросивший у Сарта бесстрастность, дабы ничто в душе не препятствовало созерцанию сущего, показал Якобу путь к храму и тем самым нарушил закон. Доминиканец, владыка страха, выносит приговор. «Каждому — свое, и не тебе вмешиваться в происходящее» — напоминает демон.

Шейх уходит в Вечное Отсутствие: страсти делают человека уязвимым, бесстрастность — бессильным.

Близится кульминация. «Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?..»

Надеяться не на кого. Один на один со Страхом... Можно отдать жизнь, пожертвовать собой, — не более. Этого недостаточно. Что ценнее жизни? Кто сильнее страха? Дервиш из курильни, знаток китайской философии, дает ему подсказку:

«И поэтому место сильного — внизу, а место слабого — наверху».

Беззащитный — защищен. Якоб смотрит на сына своего, на Эри...

Как решиться на такое?

Младенец, сын человеческий — против демона!..

«Маленькое существо глядело в лицо химерам с удивлением и непониманием. Оно просто не знало, что всего этого следует бояться!»

Не бесстрастность, — бесстрашие! Бесстрашные демону не по зубам. Фра Лоренцо навсегда уходит в Бездну.

«Говорят, что с того дня в древнем капище над алтарем с Книгой стоят двое. Стоят и ждут.»

Нет богини кроме Книги, и окаменевший Сарт — хранитель ее. Сарт, а еще Эри, избавивший мир от страха. Двое Ожидающих — и девочка с льняными волосами, которая допишет Книгу.


Сарт оживает в романе «Ожидающий на перекрестках». Идея богоборчества — или, что то же самое, богостроительства, ибо свято место пусто не бывает, — становится здесь центральной.

«Куда ушли Стоявшие перед остывшими алтарями? И почему их алтари остыли?»

Почему теряют силу боги? По каким законам жить людям, каким идолам поклоняться? Смогут ли они прожить вовсе без идолов?

«Он понял, что богов — нет. Нет Стоящих над миром — но есть Предстоящие. Молчащие в тени. Те, кого ждут князья.»

Мир без богов — что уха без рыбы. Но миры бывают разные, и совершенно непохожие владыки обитают в них. Дом «у Перекрестка всех дорог» — вот истинный владыка, верховный и тайный, наделенный той же мироформирующей силой, что и Город-хамелеон. Дом кормится верованиями людей, а верования, в свою очередь, питаются мифами и нуждаются в притоке новых сказаний, загадочных фактов и событий. Четыре божества разделили между собой власть и веру. Никто их не видел, никто с ними не знаком, никто не сомневается в их тайном присутствии, — никто, кроме Предстоятелей, взваливших на себя тяжкое бремя Контакта.

Бессильные боги... Они знают, что у них есть какая-то цель, но не могут достичь ее. От них ничего не зависит. Искренне лгущие боги. Безверье для них погибель, — вот и украшают они быт чудесами, творя новые мифы. Берут взаймы веру — и возвращают предания. Без мифов, накинутых на их плечи, — король-то голый! — становятся они невзрачными и бессловесными.

Работать надо, уважаемые! Пахать и сеять! Вам верят, вам дают, — извольте трудиться! Искренняя ложь во спасение и для красоты души — вот смысл вашего существования. Да, люди могут жить и без идолов. Но нельзя лишить человека поэзии, нельзя уничтожить сказку, — нельзя сослать душу в пустыню! Когда человек приходит к Богу, его сокровенное становится частью вселенной; но когда Бог приходит к человеку, вселенная раскрывает двери для них обоих... Мифотворцы ощутят, найдут, воплотят в образ то, чем живете вы, Предстоящие боги; люди услышат их, поверят в «нас возвышающий обман», и приток этой веры укрепит ваш постамент.

Но — ничто человеческое им не чуждо — зачем пахать, зачем хлопотать над ростками? Займемся-ка заурядным политиканством: объединимся, создадим фракцию истинных божеств, а остальных — как тараканов! — давить их и давить, гадов самозванных!

И появляется Дом-на-Перекрестке.

Четверка Предстоятелей поддерживает веру в иллюзорных владык иллюзорного мира; был и пятый, но — был да сплыл... Четверка мифотворцев обеспечивает приток свежих измышлений. Один из них — Сарт, который попал в реальность сию как бы случайно, в процессе своих межпространственных странствий. Магическое слово произнес, призвал космические ветры — и угодил в «простой пейзаж с простой дорогой и простыми холмами вдоль обочины».

Случайностей не бывает. Тесен мир, и мало в нем правильных дорог. Стороны света и пьедесталы распределены между владыками, — некуда втиснуться самозванцу, не на что ему рассчитывать. Ересь с трибуны у храма — и тут же возмездие, тепловой удар... ну и работенка у тебя, дружище Сарт! Кем ты стал, могучий? Что ты делаешь здесь, летописец вечности?

Впрочем, с глагольными формами нужно быть осторожным. Пространства и времена книг цикла связаны скорее ментально, чем физически. Нелинейное время, вереница отражений... Перед нами молодой Сарт: он еще не принял на свои плечи крышу мира, еще не увидел небо над собой. Здесь он впервые встречается с Грольном, здесь становится хранителем богов и мифов. Возможно, этот Сарт — совсем не тот, с которым мы уже познакомились, и его следует считать предтечей или двойником Сарта из храма.

«Здешний мир — очень простой мир»... Ты прав, Сарт. Проще не бывает. Здесь, в твоем иллюзорном мироздании, любая реальность — субъективная реальность. Излишне говорить о том, что в ней зачастую наблюдаются особенности, нам хорошо знакомые: толпа, готовая верить чему угодно, — и умелые незаметные манипуляции мифотворца. Высокопарные рассуждения о вселенских вибрациях, о космических каналах — и странная зыбкость установленных, казалось бы, фактов. Мир изменчив, мир имеет изнанку. Сарт видит вселенную с двойным дном. Город-хамелеон и Дом-трансформатор — воплощения любопытствующей силы, сотворившей полигон для исследования людей и сотворившей людей для изучения собственной природы. События, происходящие с героями в моделируемом мире, воспринимаются ими как реальные, но вместе с тем остро осознается необычность его структуры и ненормальность его законов.

Носители этой творящей силы вдруг предстают в несколько ином свете. Дом, Город, Книга Небытия — не маски ли это, за которыми прячется одно и то же лицо? Они приближаются, вмешиваются в действие, на ходу правят его. Сами собой возникают записки-вопросы, ветер уносит ответы на них неведомо куда. «Контур Дома за спиной зыбко качнулся, намекая, что с ответом медлить не стоит», — такая вот активная интерактивность.

Наблюдатель превращает эксперимент в экспромт. Лаборатория становится театральной сценой.

Один из аспектов тотальной иллюзорности бытия — наличие топологических особенностей, не обозначенных на карте и защищенных от взгляда неким скрытым в подсознании паролем. Обычному человеку туда не попасть: кто чувствует — не найдет, нашедший — не удержит. Эти особые точки мировых полей хранят и как бы дублируют исчезнувшие судьбы, слова, страсти.

Вот, например, что такое Перекресток? Пересечение судеб? Трибуна для вещего слова? Место бывших поединков и будущих подвигов? Ясно, что это полюс, узел, концентрат энергии, бьющей фонтаном из недр мироздания. Но попытка обоснования подобного «халявного» притока движущей силы, наверное, неуместна. Магия, и все дела. Реальность так устроена.

«Я зажмурился и ясно представил себе гудящую ауру над человечеством, ауру чувств, страстей, желаний; и свои течения внутри нее, большие и малые потоки, и — узловые Перекрестки. Вдобавок культовая окраска: вера- страх, вера-ярость...»

Когда-то Перекрестков было не счесть. Широкие народные массы осознали сей факт, и сразу выяснилось, что в мире полным-полно неординарных людей, которые и чувствуют, и могут удержать безликую силу, поступающую на-гора из сообща пробуренных скважин. Сила заполняет Предстоятеля, как нефть заполняет цистерну. Вера наряжается в любезно предложенный миф, тут же приобретает нужную ей культовую окраску и начинает управлять умами. Предстоятели временно исполняют обязанности богов.

«За каждым Перекрестком не углядишь, все чаще да злее сталкиваются лбами Предстоящие, воюя за веру... За ту веру, без которой нет им Силы, ни большой, ни малой»...

В клетку с обезьянами швырнули гроздь бананов. Муравейник осыпали сахарной пудрой.

Предстоятели, они же — Предстоящие... те, которым предстоит что-то... предстоит ощутить себя богами... или, все-таки, людьми?

Не стану утверждать, будто разгадал замысел Автора, но создается впечатление, что Экспериментатор всякий раз проверяет одно из основных качеств, присущих Живущим.

Судите сами: «Живущий в последний раз» — изощренный тест на любовь; «Страх» — проверка устойчивости к внешнему парализующему волю воздействию; «Ожидающий на Перекрестках» — модель мироустройства, при котором вера легко становится инструментом для манипуляций над обществом, а богов заменяют их земные представители. Неспроста Дом выстроен на крови, неспроста в его фундаменте томится замурованная в безмолвие душа поэта. Всего одна комната во всем Доме остается неизменной, дожидаясь завершения очередной Книги и храня ее начало.

Дом-на-Перекрестке выстроен Предстоящими, поэтому не нужно отождествлять его со всемогущим Экспериментатором. Дом — всего лишь орудие. Автор по-прежнему в тени...

Автор в тени, но он есть. Он тестирует изделие под названием «человек». Главный конструктор мира подписал где-то у себя рабочий проект, утвердил сроки сдачи. Нам рассказывают о тех испытаниях, которые уже с честью пройдены людьми, — но ведь были и другие, неудачные?

Любопытно, как «доводят изделие», если в его работе обнаружены ошибки: сбои, «глюки», зависания? Как выглядит «перезагрузка» реальности?..

Но стоит ли размышлять на эту тему? Разное может случиться на этапе «опытной эксплуатации» человечества...

Вряд ли нужно перечислять все отображения реальности «Ожидающего на Перекрестках» в нашу земную сиюминутность. Многие параллели очевидны:

«Верят люди в какого-нибудь бога, Инара там или Эрлика, душу в это вкладывают, надежды свои... молятся, небось, поклоны бьют! А жрет — Предстоятель. Жрец, так сказать... Упыри они, вот и все!»

«Вера, переставшая рождать мифы, рождает анекдоты...»

«...люди заменили веру привычкой, убив искренность...»

«Священная птица, — сообщили в толпе. — От алтарей Хаалана... Вишь, как деньги тянет?!»

Тут все предельно ясно. С натуры писалось. В наше благословенное время подобной натуры — сверх ушей. Обезьяны по-обезьяньи делят бананы. Муравьи по-муравьиному суетятся у рассыпанного сахара.

А что будет завтра?

«Кто они, Предстоятели Дома — ясновидцы, переставшие предсказывать; жрецы, переставшие служить; маги, разучившиеся творить чудеса; Предстоятели, не захотевшие отдавать?!
Кто? Мудрые, выигравшие бой? Или черви в теле клеща, присосавшегося к человечеству?
Или части Дома — жвалы, лапы? Рабочие органы зверя на тропах духа человеческого...
Кто?!»

«...оживили неживое, но научили только одному — брать. Брать, ничего не давая взамен. И родился неразумный Зверь, рыщущий на Перекрестках в поисках веры...»

Мир грозящий — это Зверь рыщущий, неразумный; за его спиной — когорты ждущих часа... ждущих новой веры, позволяющей им — жвалы! лапы! — хватать, рвать, иметь... брать, ничего не давая.

Мир грозящий — так ли он далек от нас?

«Мы, Предстоящие, пили нектар душ человеческих, когда они переходили порог посредственности...»

Таргил, Предстоятель Хаалана Сокровенного, раньше других стал еретиком. Предстоящий тайного знания быстрее всех ориентируется в изменчивом мире. Разглядев Зверя в магическом механизме, питающемся человеческой верой, он бежит из Дома, и отныне ни собственная жизнь, ни чужие судьбы не будут ему преградой на пути к единственной цели: уничтожению монстра.

«Это было мучительно трудно, почти невозможно — снова начать жить без Дома, вне Его стен, где мощные потоки Силы сами находят тебя...»

Нельзя брать, не отдавая: законодательство вселенной, правила игры с судьбой жестоко карают виновных. «В основе Дома лежали его голод и наша жадность, и Он в конце концов пожрал и нас. Теперь мы остались в мире плоских бумажных людей, где одна реальность — Дом-на-Перекрестке».

Предстоящие вновь в Доме — но теперь они вне Дома. Один за другим уходят боги, вливаясь в душу мифотворца Сарта. Только так можно подхватить, удержать, поднять крышу Дома человеческой Веры, готовую в любой момент рухнуть на наши головы.

Сарт — Предстоятель Пяти. Сарт — хранитель храма. Сарт — летописец мира.

Вряд ли он знает заранее, какой мир описывает. В иллюзорном соединении сознаний, в сплетении живых слов, впитываемых Книгой Небытия, — чистых сущностей, которыми можно изобразить все веселости и весь абсурд того, что зовется жизнью, — создается новая Реальность.

Это метафора, но это и закон природы. Даже если писатель думает, что свободен в выборе слов и персонажей, все равно нет ему пощады от растущей книги. Это она его рукой водит. Она сама знает, какой ей нужно стать. Талант поможет ей осуществиться, бездарь сделает из нее чудище. Частоты-вибрации у каждого свои, вот она и выбирает автора по душе.

Небольшое «лирическое отступление». Вопрос: добровольно или вынуждено поддерживают небеса мифические атланты?

...Ну что за вопрос? Приходится поддерживать — ведь некому больше!

...Добровольно, все-таки: рушатся скалы, высыхают моря, но тысячелетиями стоят небеса, держатся на чьих-то плечах и не испытывают особого желания переместиться на наши.

Да мы и сами не слишком озабочены мирозданием. У каждого свои проблемы. Я глуп, слаб, ничтожен... Что атлантам в привычку, того мне не поднять. Частоты-вибрации не те.

Это так. Но зачем явились мы? Зачем живем? В погоне за прибылью, славой, утехами растратим отмеренное время — и поймем на склоне лет: мир — иллюзия, полная случайных хлопот и ненужных дел. А нужных, которых по пальцам пересчитать, — недоделали. Не успели.

Забудешь о хлебе насущном — станешь нищим. Забудешь о детях — останешься одиноким. Забудешь о небе — небо найдет себе другого...

Конец «лирического отступления».


Где найти слова, которыми творят мир? Как соединить занимательность и простоту подачи c глубиной содержания? Непросто заинтриговать читателя, еще сложнее вовлечь его в Эксперимент, в описание дел, мыслей, поступков людей и богов, размещенных в фантастическом мире. Смотри, читатель! Смотри — и суди их по законам жизни.

Но кто он? — ответно спросит читатель. — Кто этот человек, позволяющий себе судить богов?

Тише, тс-с... услышит... ведь он — не совсем человек! Он все слышит! Все видит! И Верхних видит, и нас с вами!..

Для тех, кто еще не знает всей правды об авторе, приведу выдержку из одного интернетовского свитка:

«Генри Лайон Олди родился в Англии, в маленьком городке Вестон-Супер-Мэр, двадцать седьмого марта 1945-го года. В 1947-м году отец будущего писателя, миссионер церкви Св. Патрика, переезжает вместе с семьей в Британский протекторат в центральном районе Гималаев — в княжество Бутан. В связи с дальнейшей оккупацией Тибета китайской армией вся семья была интернирована в район Южной Монголии, откуда вместе с опиумным караваном, после длительных мытарств, попала в Пакистан. В результате происшедших событий неудавшийся  миссионер проникается идеями буддизма направления «Махаяна»...
Далее всякая информация о судьбе Г. Л. Олди считается утеряной».

Жаль, что мы так мало осведомлены о судьбе этой незаурядной личности. Можно предположить, что однажды в сферах случилась некая подвижка, и ответственный секретарь полномочного божества пришлепнул печатью вполне определенный указ, суть которого — в наделении сэра Генри Лайона Олди, миссионера и странника, Отшельника и Созерцателя, правами и обязанностями Летописца, с вручением тайного знака и двух имен впридачу.

Грань меж Созерцателем и Летописцем незрима, как поверхность зеркала, разделяющая образ и его отображение. В образе референта и содокладчика Скрытых Реальностей является нам просветленный англичанин-буддист, взваливший на свои плечи тяжкий, но благородный труд правдивого описания вышеупомянутых Реальностей и для этого изучивший русский язык от фасада до тайников — а заодно и русскую, да и не только русскую, литературу. Но у просветленного всегда несколько отражений, и в данном случае:

«...доподлинно известно, что в 1990 году его душа вселяется в двух харьковских каратистов — Дмитрия ГРОМОВА и Олега ЛАДЫЖЕНСКОГО, которые начинают писать фантастику, прикрываясь от всяческих домогательств именем Генри Лайона ОЛДИ...»

Фантастика!

Гений творит играючи, творит навек. У гения ясные отношения с миром. Ну что ты шумишь? — спрашивает он зануду-читателя. — Что ты все шумишь, чего ты понять не можешь? Вот форма, вот огонь, я все тебе дал. Если не дурак — разберешься. Бери, говорю тебе, пользуйся! Действуй, обжигай!

Гений адресуется вечности. Ему не нужен потребитель. Ему читательские пожелания до лампочки. В том и сила его, и беда.

Трудяга-сочинитель не поворачивается к читателю спиной. Трудяга зависит от нас с вами. Для изголодавшегося студента, которому всякая книга на пользу, как муха пауку, пишет он; для девы робкой, сердцу милой; для мудрых мужей и румяных пажей; для истинных гурманов и варков-пропойц; для дам нервных, дам нездешних, чудом в повседневность угодивших; для хмурой рати новорусской с ее умопомрачительным обозом; для тугощеких живчиков и желчных доходяг; для кандидатов наук и кандидатов на пост; для юношей бледных со взором разящим, для аксакалов классических кровей. Многих, очень многих, сцепив зубы, радует честный труженик пера и кейборда. Такова его участь.

Сочинитель изначально ориентируется на чаяния публики. В этом полезность его; в этом его беда.

Трудно тебе, мой сочинитель. Особенно — если ты гений.

Как сделать сложное доступным? Как добиться понимания? Как оживить вселенную? Ох, нелегкая это работа — увлечь, показать то, что видишь только ты. Трудно, говоришь? Терпи. Искусство требует...

Искусством зовется умение разговаривать с вечностью понятными словами.

«Вслушайтесь, пожалуйста, — вы обязательно услышите, если только не махнете рукой и не пройдете мимо».

О чем это я?

Да так, ни о чем.

ОПЫТ ПОСЛЕСЛОВИЯ или РОЛЕВАЯ ИГРА

Взлетая в сумрак шаткий,
Людская жизнь течет,
Как нежный, снежный, краткий
Сквозной водоворот.

Я человек старомодный. Кто еще в наши дни способен носить натуральную биоформу и обзывать Персональную Оболочку компьютером? За окнами двадцать второй век, окна остались только в музеях и лечебницах, нас окружают видеостены со встроенными имитаторами пейзажей, телекоммуникационные дип-двери на спинарных преобразователях, чуткие к настроению кондиционеры. Мой современник, отсидев свое за партой — ну-ка, кто вспомнит, что такое парта? — выбирает модный род занятий, обряжается в соответствующий имидж, приобретает последнюю модель псевдомозга, адаптирует психику к стрессовым скоростям и становится узкоспециальным существом. Он хранит в памяти идентификаторы множества вещей, нужных и не очень. Знает ключевые слова общения, заносит в кэш коды доступа к межпространственным шлюзам — и носится по межмирью хвостатой кометой.

Разнообразная информация владеет нами — но помним ли мы, как звали офицера стражи при дворе Клавдия? Кто такой Вальсингам, славящий Царицу грозную? Конечно, в эпоху коллективного разума и сверхсветовых магистралей нам не до сентиментальных пережитков, но... скажите, кто из вас хоть раз держал в руках-манипуляторах настоящую книгу?

Я собрал обширную кристаллотеку. В твердых и мягких каркасах, в гнездах линк-переплетов, превращающих ролевую игру в реальность, покоятся иные миры. Спят и видят во сне меня — своего владыку, бога-на-час. Они ждут моих глаз, моих чувств. Им необходимо осуществиться.

Виртуальные свитки, оцифрованные пергаменты... Сколько имен, сколько вселенных! Заметная часть моей коллекции — фантастика Века Предчувствий. Это — уникальные, ручной работы телескопы, наведенные на небеса. Поражает их оптическая сила и чувствительность регистрирующих устройств. Сто или двести лет назад разглядеть процессы, которые только сейчас начинают тревожить Реальность, — тут не только в сверхчистой оптике секрет, но и в искусстве фиксации. Нелегко поймать нужный образ! Разыщи свою звезду, помести ее в перекрестье визира, угадай нужную экспозицию, сопровождай до тех пор, пока не оттиснет она свой лик на пластинке... И так — изо дня в день долгие годы.

«Поразившее вас хокку стоило мне пяти лет жизни». То, чему теперь учат в школах, первооткрыватели добывали по крупицам, не жалея сил и времени.
Но зачем это им? И — зачем они нам?..

Существует парадоксальный ответ, который кажется мне самым важным из всех возможных ответов: творцы миров и мифов нужны для того, чтобы задавать вопросы. Миф — иллюзия, мир — реальность; и то, и другое испытывает нас.

Двадцать второй век во всех его вариантах глядит в мои несуществующие окна. Звездный век, страшный век. Вселенная становится многослойной, противоречивой и субъектно-зависимой. Течение цивилизации распадается на несвязные потоки. В каждом потоке бушуют свои космические ветры, гудит, вихрясь, сверхновое время, открывается неповторимый вид на Мироздание. В каждой конфигурации вселенной действуют свои собственные законы. Их необходимо сформулировать. Миры требуют описаний, человек — знания.

Фантастика содержит набор возможностей, позволяющих увидеть неординарное. От художественного инструментария до масштабных суждений о природе мира, о судьбе человечества; от безумных гипотез до вечных сюжетов.

Иногда достаточно отстраниться от обыденности: всего лишь одно необычное свойство придает миру новые оттенки.

Иногда необходимо разместить героев в мире, подчиненном фантастическим допущениям: экспериментальная лаборатория психологии.

Иногда автор дерзко проникает туда, где боги и Книга Судеб, с целью если не ответить, то хотя бы спросить: почему у них так все запутано?

Знание чаще всего выражается в точном вопросе.

В моих руках горит агатовый кристалл. Я выбрал этот восточный восьмигранник за его красоту. Пять стихий и девять времен сочетаются в нем.

Бездна Голодных глаз — имя кристалла.


Когда корабль Группы Свободного Поиска пробил чужое небо и упал на чужую землю, пилот-коммунар огляделся, спустился к реке и обнаружил на ее берегах приметы чужой цивилизации.

Когда патрульный корвет вломился в неведомую реальность, Чужой сунул пистолет в разбитый рот...

Речка, пахнущая металлом и радиоактивностью, не понравилась Максиму, и он решил не задерживаться здесь. Открыл новую цивилизацию — и ладно; пусть теперь с ней возятся хмурые дяденьки из Комиссии галактической безопасности.

Тем временем Чужой шел дорогами непрошеного мира, который отныне станет его миром; шел и вглядывался...

Мак Сим — полубог, спустившийся с небес: почти всесильный, практически неуязвимый и ужасающе наивный гуманоид-со-звезд. Обстоятельства вынудили его остаться внутри этой дурно пахнущей цивилизации — и он действует так, как велит этика его родного двадцать второго века. Он ломает естественный ход событий. Из-за него въедливый профи Рудольф Сикорски сталкивается с серьезными проблемами в научно обоснованном деле прогрессорства.

Чужой — он же будущий Мастер стихий — тоже не подарок. Но никаких резких попыток изменить существующий порядок вещей он не предпринимает. Он не мифург в отставшем от времени мире, а человек, угодивший в мистическую реальность. Вместо революционного неприятия жизненных мерзостей — знание того, что любые перемены нужно начинать с себя. Одна из бесчисленного множества летящих за иллюминатором реальностей стала данностью, и все, что сейчас нужно Чужому, — это вжиться в новую сущность.

Вот ведь парадокс: в реалистической фантастике Стругацких действуют законы «героико-приключенческого жанра», присущие отнюдь не реализму, а, скорее, мифам, и поощряющие неординарные способности героя. Герою мифа свойственно дерзать и побеждать, — неуязвимость ему к лицу, как и ясность побуждений. «Обитаемый остров» выглядит инверсным вариантом сказания о сошествии юного непорочного божества на погрязшую в грехах Землю-матушку, и тот, кто помнит, как воспринималась эта повесть в семидесятые годы, — а она воспринималась как неприкрытая, насыщенная точными и злыми символами издевка над Системой, — наверное, согласится с этим.

В фантастике Олди все наоборот: реализм — психологический, добротно поданный — соседствует с мифом и вплетается в миф. Поведение героя в необычном мире абсолютно достоверно. Мир, наделенный сверхъестественными свойствами, выступает как задача, ожидающая решения. Экзаменатор — все та же безликая сила, испытывающая человека.

Роднит эти две повести, большую и маленькую, только одно: написаны они мастерски и читаются «взахлеб».

Повесть «Витражи патриархов» не нуждается в каких-либо разъяснениях. Она самодостаточна. Ее тема — могущество Слова и магия чувств. Ее герой — человек, повелевающий стихиями посредством стихотворных строк.

Любовь. Страх. Вера. Что еще правит миром?

Голод, ненависть, зависть... стремление возвыситься, щеголять в малиновых штанах... простите, в пиджаке малиновом... простите меня еще раз, мы люди тонкие, у нас другие предпочтения: блеснуть умом, памятник себе воздвигнуть... прогреметь — громко, громче всех... нет, дорогой читатель, это не о тебе, ты ведь особенный, ты и так возвышенный и неземной, правда?

Страх, голод, зависть, стремление возвыситься... Тот, Кто испытывает нас, не дает нам поблажки. Лишь вера и любовь противостоят губительным страстям — таким естественным, таким понятным, устремляющим нас в бездну раздора и отчуждения. Любовь — чувство особое, изначальное, творящее: Бог есть Любовь. Вера — внутренний стержень человека: мост к небу, добрая воля души, идеальность которой требует ориентиров вне вещного мира. Лишь любовь и вера... И тут мы, вслед за автором, вспоминаем третью силу, поддерживающую в человеке благородство и красоту. Имя ей — поэзия.

«Впрочем, что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном ритме и размере?!.»

Стихотворное заклинание способно подчинить воле Мастера и слепую стихию, и другого человека, менее искусного в создании образов. Подобно тому, как любовь-подчинение оборачивается ревностью одного и ненавистью другого, темная поэзия колдовства уводит поэта от благородства к бесчестью, слушателя — от восхищения к раболепию.

— Не спасешься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь...

колдует глава дворцовой Ложи (ох, удачное слово!), собираясь покончить с соперником, — но стремительный выпад-двустрочье Мастера Дерева вмиг перекрашивает Витраж:

— Замолчи! Несравненное право —
САМОМУ выбирать свою смерть!

Так они сражаются, так добиваются цели: не уступая чужим словам, но продолжая, изменяя их своими.

Пришелец — Чужой — учится «стоять над словами». Долог путь от первого прикосновения к пяти стихиям до звания Мастера. Нужно одолеть черный ветер безумия, достроить распадающееся заклинание...

И путь от прекрасной, надменной, бесстрашной принцессы к любящей женщине тоже ох как не прост — лишь по непослушной пряди волос угадывается в ней дева-воительница, и мы никогда не узнаем, что спасло ее: искусство Мастера или просто любовь.

Повторюсь: «Витражи патриархов», эта блестящая поэма в прозе, не нуждается в толкованиях.

Неразумно пересказывать стихи.

Обратим внимание на одну особенность Чужого:

«Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи высшего порядка».

Особенность эта зовется талантом.

Неправильный писатель — Генри Лайон Олди! Пунктирные сюжеты, тайна личности в каждом герое; недоговоренные диалоги, перевернутые композиции, внезапные фразы, то хлесткие, то неожиданно лиричные, — ну разве можно так писать? Хороший стиль — это когда гладко, понятно, ровно, друг за дружкой все... люди годами бьются, вылизывают, а он...

«В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки».

Разве можно вот это назвать связным изложением мыслей? Зачем шел, куда? Не сразу и сообразишь, что за ряды такие! Как можно свернуть в сквозняк? и что за птица — проходной сквозняк?..

Существуют читатели со стажем — умные и любящие книгу читатели — для которых всякое отступление от канона словесности, от правильной — или просто привычной? — манеры письма, называемой хорошим стилем, становится неодолимым барьером на пути к образу и смыслу. И существуют любители фантастики, полагающие, будто недоговоренность равнозначна недомыслию.

Ну что тут возразишь? Нет слуха — не суди певца. Слуховой аппарат здесь не поможет, и еще не изобрели очков для приближения скрытого за кадром.

Как объяснить эстетствующему педанту, что идеально выправленный текст, лишенный перчика, способен лишь усыпить? Могут ли приковать внимание «причесанные, затянутые в смирительную рубашку грамматики» благозвучности? Без «живой, как жизнь» речи, без точных неправильностей, без ритмических качелей, подхватывающих стиль и настроение, хана писателю: заснут над ним! Без образа, горящего в сердцевине строки, без ярких фраз, — понятнее ли делается мысль? И как доказать умнику, что хороший замысел — тот, который допускает не одно, а дюжину толкований, схватываемых сразу, как читают иероглиф?

Формальные стилевые признаки читателя не интересуют вовсе. В любом нормальном художественном произведении обязательно присутствуют смысловые, сюжетные, лексические недоговоренности, умышленные «неправильности», создающие фактуру текста. Мастерство проявляет себя в разнообразии выразительных средств, талант — в объемности образов. Много планов, и разное выглядывает из намеченных словами контуров.

Соглашусь: «хороший стиль» изложения не свойственен Олди. Этот автор использует собственный, яркий и афористичный язык, в котором существуют контекстно-зависимые диалекты: стилистика неуловимо трансформируется, соответствуя персонажу или настрою. И я не понимаю тех, кто объявляет разнообразную, меткую речь недостаточно эстетичной.

Впрочем, не ново это. И Твардовского обвиняли в чем-то подобном.

Да... Непонятки... Я вот к музыке неравнодушен. «Битлз» люблю, «Аббу», соловья в предрассветный час... что за гримасы в аудитории? Нет, я и классику слушаю, и бардов с превеликим удовольствием, и рок — который от души. А вот с джазом нелады: для кого гармония, для меня зубовный скрежет. Опусы авангардистов от шума не отличаю. Головную боль влечет употребление «попсы». И сдается мне, что в обоих случаях — я о джазе и авангарде — гордиться мне нечем. Мои проблемы. Ухо ненадлежащим образом повернуто.

Восприятие индивидуально. У каждого свой резонансный отклик. Все мы по-разному настроены: широкополосный прием — или избирательный; аналоговая обработка — или цифровая; головой воспринимаем эфир — или сердцем. Голова, конечно, тоже вещь небесполезная: множество идей и находок, вложенных в произведения цикла, будоражат мысль читателя, — но это только начинка пирога. Пирог — описание человеческих поступков и переживаний. Все-таки во все времена, независимо от направления и тематики, читатель ценит и будет ценить то, что прежде всего обращено к сокровенному, вечному, что ли, и лишь затем — к рассудку. Сердце мудрее головы.

Олди, на мой взгляд, творит по-настоящему современную фантастику. Не знаю, как вы, — я наслаждаюсь глубиной содержания и самобытностью формы этих романов и повестей. Форма подачи великолепна. Изобразительные средства разнообразны, от яростной графики до колоритных живописаний, исполненных в реалистической манере. Достойная восхищения речь то громыхает эмоциями, то сверкает быстрым искристым ручейком, а чаще всего звучит серьезно и вдохновенно. Любопытный композиционный метод: погружение в многоплановую панораму, устроенную фрагментарно. Подобно тому, как скользит по миру взгляд человека, «прожектор внимания» выхватывает ту или иную ключевую сцену. Сведение в коллаж выполняется незаметно: проворонишь — не свяжешь!

«Витражи патриархов» — прекрасный пример калейдоскопической техники Олди. Штрихи образуют картину; картины объединяются в витраж. Начинают просматриваться связи высшего порядка.


В еще большей степени упомянутые особенности заметны в романе «Войти в образ». Вот вам еще одна философская сказка — и сколько же в ней поворотов, незаметных мостиков и тайников! Что-то ощущается, что-то вспоминается, что-то неразгаданное стоит в глубинах: скованная привычкой мысль требует ясных формулировок, и тогда разум, ощутив свое главенство, — пусть иллюзорное, пусть однобокое, — принимается анализировать, выстраивать связи, втискивать найденное в свою вселенную, а точнее — в ту ее модель, которую разум считает правильной. А память — сквозь года светят в ней нужные маячки — тем временем движется неисповедимыми путями:

«Обсуждали гипотезу Раппопорта. Он дополнил ее, уточнил, и возникла поистине невероятная картина — гигантские биосферы, которые «телеграфируют» в космос, не ведая, что творят»...

«Мы не увидали ни белой стены, ни зеленой двери...»

«Когда они вернулись домой, самый младший из них хотел было стереть крест, но оказалось, что знак на его лбу неизгладим так же, как и знаки на лбах других братьев»...

«...Все прочее — это только строительные леса у стен храма, говорил он».

Не стану утверждать, будто роман рассчитан на искушенного читателя, но голой логикой его не объять, зато ассоциаций — множество. Только если все это, явленное извне, безболезненно прижилось, восприятие переоткрывает для себя нечто, мелькнувшее день, год или тысячелетия назад; мелькнувшее — и отложившееся на дне памяти:

«— Приказывай, Мастер. Мы сделаем все, что ты скажешь. Сделаем молча и без лишних вопросов. Что тебе нужно, чтобы... чтобы умереть?
— В первую очередь — доски, — очень серьезно ответил Упурок.»

Когда-то давно чистый пустотник Айрис, ведомый благими намерениями, открыл Дверь и шагнул в Бездну. Ныне та черта, которую преступили люди, струится у их ног во всех мирах-отражениях. Слабеет, исчезает магия Живущих. Роман «Ожидающий на Перекрестках» повествует о человеке, который сам себе бог, о молодом чудотворце Сарте; «Витражи Патриархов» — о Мастерах, хранящих умение повелевать стихиями; «Войти в образ» — о сумрачном мире, утерявшем веру и мастерство. Здесь живут до жути просто.

Во имя Бездны совершают набеги на соседей. Ловят крыс, выходят на Круг... Простые повторяющиеся роли расписаны до деталей и с детства известны каждому. Жизнь мельчает и становится существованием. Люди лишились искры Божьей — и Бездна готова вытеснить их сущности. Голодное Ничто ждет случая выплеснуться в мир.

В отличие от смертных, Вечные накрепко связаны предписанной ролью — а что может быть страшнее? «Быстро — значит, гореть; долго — значит, гнить... А если вечно?» Вечность — тлен. Сарт Ожидающий стал одряхлевшим Сартом. Навсегда ушли Пустотники. Нет заступника на здешнем небе, нет его и на сей земле.

Грозен мир над Чертой. Там страдания, там подвиг, лед и пламя, порыв, мужество; там и на небесах вершится жизнь, и в распаде реальности; нет там каблука, пятой прижавшего людей к земле, и беспамятные тени все-таки продолжают существовать, и даже в Бездне этой завидущей бьются страсти. Так достойнее — без выдуманных ужасов и грязного «правдоподобия», бытовой дьявольщины, которая уж всех достала... Но когда стареют, теряя силу, мифы и боги, дьявольщина начинает шевелиться где-то по соседству с нами: экология, эволюционный закон вытеснения. Дальнейшее развитие событий зависит только от тех генетически меченых особей, которым предначертано сохранить гаснущую искру.

Итак, актер Девона вздумал поиграть в жертвенность. Что ж, его интерес понятен. Он уже исполнил простые роли людей, зверей и даже пророка по кличке Безмо (что в имени его? Безмолвие, то есть Пустота? нет: он — Безмозглый, поскольку не умеет ничего, кроме того, что умеют другие, да и то взаймы берет это умение; легенды, им рожденные, тоже отражают чьи-то надежды и представления о мироустройстве). Теперь он хочет втиснуть в себя сразу все и всех: актер мечтает сыграть вселенную, рассмеяться в лицо Бездне, в смерти вечность обретя... Чтобы перевоплотиться в другого, приходится на время расстаться с собой самим; чтобы стать другим, необходимо расстаться с собой навсегда.

Бездна, не-существующий ад, — неужели ты просто великая актриса?!

Действие романа разворачивается на трех сценах. Первая — степные просторы планеты, обнаруженной когда-то Чужим. Все изменилось здесь. Черный ветер утих, потерял силу. Не помнящий себя, не приспособленный к жестокой кочевой жизни актер — человек, присужденный к вечной игре — всматривается в сонный мир и начинает зеркально отражать его обитателей. Он дает степи новое божество — Занавес. Вечный зритель Сарт и вечный драматург Мом незримо присутствуют на этом спектакле.

Вторая сцена — Город Мастеров. Актер появляется в Городе и возрождает культ Игры; его умением желают воспользоваться подмастерья, посвятившие себя Слову, но уже не верящие в него. Слово перестало быть заклинанием. Магия мертва. Нет больше повелевающих стихиями, не стало и веры. Кровавый ритуал, унылая надежда на чудо... Сарт и Гро ничем не могут помочь им.

Третья сцена — обычная квартира в центре Харькова. Реализм как бы... Реализм, да не простой. Здесь двери открыты в Бездну — «и Бездна была живая!»; заходят на огонек Вечные — помолодевший Сарт и «Мом-насмешник, бог и сын Ночи»; завтрашняя газета сообщает о трамвае, сошедшем с рельсов в три часа утра... угораздило же! мистика, ей-богу! Потихоньку выясняются разные темные обстоятельства жизни вышеуказанных господ...

«Ты вот хоть раз умирал?» — «Да вроде умирал...»

Что это? Эффект, сопутствующий выходу из роли?

Девона столь же бессмертен, как и мы с тобой, читатель. Но бессмертие его иного рода, оно не разделено на воплощения, вернее — эти воплощения и составляют непрерывность актерской жизни; проще говоря, мы живем долго и несмело, а он тысячекратно сгорает в разных обличьях. Актер — вот кто нужен Бездне; мириады голодных глаз — вот что необходимо Актеру.

Вряд ли перед нами учебное пособие для начинающих демиургов, однако — учитывая силу дарования и явную благосклонность бытия к импровизации — с пониманием относишься к этому весьма смелому почину. Кому-то необходимо слегка попинать уснувшее мироздание, чтобы ожило и ответило оно! Бог вдохнул душу в Человека, Человек воспитал в себе Творца; пришла пора вернуть крылатую ее владельцу: вдохнуть душу в Бога. Но частички мировой души, как известно, томятся в Бездне, причем не по делам томятся: одного в Ските тайно охмурили, второго среди ночи варк залетный укусил...

Несправедливо! Мы читали, мы знаем... А Девона — знает ли он?

Но зачем — знать? Тот, кто чувствует правду — да не просто чувствует, а собой ее проверяет, — разве ошибется в выборе?

Две стены — два непримиримых войска — и общий бог у них; вот он, на ничейной земле... нет, на святой земле! «И слез не стеснялись вожди».

Рыхлое солнце, коленопреклоненные люди... красиво... даже слишком. Спаситель Девона... неприлично всемогущий Сарт, запросто вмещающий вселенные в голове... хэппи-энд, черт возьми!

Олди, что ж ты концовку-то не вытянул?.. По-голливудски лихо укатал великолепный роман!

Но, быть может, я просто не понял? Принял символ за реальность?

А ведь очень вероятно...

Что-то не стыкуется в хронологии цикла. Не выстраивается простая и ясная последовательность событий. Как ни расставляй, не вяжется в единое целое. Возникает ощущение затяжной войны на многих фронтах, надежно разделенных межмирьем. Появляется мысль о том, что на самом деле миры Бездны связаны не физически, а ментально. Пояснять ее вряд ли нужно, а оформить как гипотезу — что ж, попытаюсь. На всякий случай напомню: недосказанное каждый из нас волен трактовать так, как ему подсказывает чутье и вкус.

На мой взгляд, стремительное завершение действия на фоне недвижимых статистов подозрительно напоминает финал театральной постановки. Актеры выходят из гипноза роли, уже отзвучали слова, но зритель еще проигрывает в себе увиденное, — как называется эта пауза между точкой и занавесом?

«Пора выходить на аплодисменты»...

Трижды получала по щупальцам треклятая Бездна. Три мира прошел Сарт. Три раза умирал Девона. Чтобы стать другим, необходимо навсегда расстаться с собственным «Я», — но в троице Постановщик-Актер-Зритель нет смертных.

«Третий звонок, — понимал я, — третий звонок, и неизбежность уже садится в кресла партера. Занавес. Ваш выход».

Помните Отшельника Марцелла? Он много раз втискивался в реальность «Дороги», в один и тот же миг, — но она менялась, эта ускользающая реальность! Единственный миг — автомобиль несется в провал, визжат тормоза — умножался в сознании Марцелла, и тот «Я», которым был он в этой реальности, получил двойственную, чтобы не сказать больше, память.

Верно. Репетиция. Он был режиссером, он добивался результата. Премьера состоится завтра — или не состоится вовсе.

А Девона репетировал смерть во искупление. Мир напрасно истраченного волшебства нуждается в герое, — кто понесет крест на этот раз? Сарт, с ядовитой скромностью называющий себя зрителем, или Мом, подчеркивающий свою причастность к Бездне? Но Вечным не дано менять маски, — значит, только он, безумный импровизатор, бессмертный Актер...

Гипотеза заключается в том, что ряд миров, в которых действует Сарт, представляет собой внутреннюю вселенную Вечного Зрителя. Бездна Голодных глаз, глядящих на сцену, отображается в душу Сарта посредством искусства. Бездна стремилась осуществиться — и она осуществилась великим Спектаклем. Пустой зал заполнился; премьера состоялась.

Бездна, обозначенная в этом «театральном романе» — просто символ. Ее не сыграешь, не выведешь на сцену. Поэтому и условен финал.

Правдивые ложью наделяют небытие существованиями, тысячекратно умирающие входят в них и несут их в душах своих — или на своем горбу, кто как, — а бездонный ненасытный зал жадно принимает дар. Все очень просто.

Театр!

Всего лишь театр?

Любовь и страх; вера, слово, образ... Пятая стихия сердца — искусство воплощать в себе ближнего. Освещать ближнего. «Тебе позволено: иди и завладей его душою»...

Сопереживание — тот же свет, но отраженный. Сопереживание — строгое, математически точное чувство: им доказываются поступки.

Очень условно это разделение на актеров и зрителей. Каждый человек — актер. Первая, пробная роль — одна на всех; слов еще нет, только крик.

Рождаешься и в радости растешь, беспечно играя, охотно импровизируя; растешь, стремишься быть, получаешь сущность, начинаешь действовать, еще не зная роли, не задумываясь о том, что стоит за ней, и не слишком замечая других персонажей; и только в зрелости впервые присоединяешь к своей душе других; только после этого ты становишься действительно нужным спектаклю: «и я стоял с залом один на один...»

Занавес. Пауза. Аплодисменты.

Театр? Жизнь? Разве меняется от этого суть?

«— Подождите меня, — сказал я, сворачивая к трамвайной остановке. — Подождите меня. Я скоро...»

...Но каков актер?!


Частичка Бездны — древней, звериной — есть в каждом человеке. Бездна не способна ожить самостоятельно, поэтому и следит она за нами, пытаясь проникнуть в сны и явь. Ее носители — мертвецы, вампиры и зомби, а также неприкаянные Вечные и несчастливая Книга Небытия.

Роман «Восставшие из рая» крайне любопытным образом трактует психологию существа, получившего абсолютную власть над людьми. Зверь-Книга, очередное воплощение Книги Небытия, правит мудро и справедливо: модифицированный закон кармы кнутом и пряником заставляет людей быть этакими херувимчиками, обходительными и вежливыми до тошноты. Бессмысленная ритуальная жизнь не допускает импровизации. Каждый знает свое место в строю, формулы общения, имя будущей избранницы. Темный правитель, наломавший дров в предыдущих вселенных, переосмыслил свой опыт, раскаялся, выстроил непроницаемый Переплет и вовсю творит общее благо, нисколько не интересуясь отдельными людьми. Коммунистический рай: все хорошие, и никто не отбрасывает тени.

Никто ни за что не отвечает, все решает мудрый Зверь: ум, совесть и честь мира усопших. Велели отводить душу на выползнях — отводили, словом и делом клеймили отступников. Велели дружить с ними — дружим, из одной речки рыбку тащим... Владыке виднее, как нам жить.

Судьба человека зашита в Переплет. Свобода воли осталась, вот только воли ни у кого не сохранилось: любой самостоятельный поступок может откликнуться сломанными ребрами. Нет уж, мы — народ законопослушный, самый правильный народ в мире, и это не по нраву лишь тем, за кем бежит тень: разным выползням беззаконным... Брешут, что скоро явится нам Тот, Который Берет На Себя, но мы в это не верим! Выдумки, суеверия, которым не место в нашей простой и радостной загробной жизни, в ясной, как день, стране света и сумерек.

Рай построен. И — затосковал Зверь...

Стилистика этого романа отличается от стилистики других произведений «Бездны Голодных глаз», в которых, как правило, угадывается античность или средневековье. Здесь все иначе: здесь все наше. Век двадцатый, по соседству с ним век девятнадцатый, лес работы Шишкина, посреди леса хутор достойного Черчека, факельщика из вездесущего мира Перекрестка, — заколдованные места, атмосфера гоголевской сказки. Авторская речь вполне соответствует этим нашенским местам: больше цепкости в слове, меньше лиризма. Много соленого, грубоватого юмора. Парадоксально поданы суеверия: оказывается, привидения ждут загустения, а лешакам и домовым слон на память наступил, а живущие несколько раз подряд — обычные кармики, вот кто! С другой стороны, добавился разнообразный сюр: болезненные предчувствия героев, символическое лишение бренных тел над символическим же костром, предназначенным для Инги-Лайны; клумба острых ножей, прозрачные ведьмы, окрашенный лунным светом кошмар; ребята без тени, травы косящие, и два серпа над головой Бакса — святого духа; рука, которой нет, простой и очень человечный звероящер, страдающий комплексом неудавшегося демиурга...

Это здорово. Какой фильм получится! Стив Кинг от зависти в монахи уйдет!

Роман задуман как завершение цикла, и в нем, конечно, многое вытекает из предыдущего. Сходятся вместе Вечные — спасибо автору, мы узнаем их по-новому; история Меча и Руки обрамляет историю Книги Небытия; заполняются пробелы в уже свершившемся. Но, тем не менее, сюжет здесь последовательный и цельный. А главное, присутствует своя, совершенно новая идея, простая и очень сильная: оберегающая нас реальность, для которой любой поступок — вызов, рано или поздно обязана выпустить человека в бушующее за ее переплетом межмирье.

Человеку тесен замкнутый мирок Зверь-Книги. На этом ролевом кладбище по высохшим костям преданий струятся змейки переписанных строк, и некому продолжить живую страницу: люди-знаки еще не могут, Боди — уже не хотят. Перед нами метафора ошеломительной точности: райский сад и тюрьма духа, Зверь-творец, лишенный образа и подобия, живой дом, полонящий пришельцев, изменчивая Книга Судеб, измышляющая подробности жизни людей. Аллегории дают нам еще один неожиданный лик лучшего из миров. За тонким слоем стеба обнаруживается очень грустная правда и очень серьезная проблема: хранить ли нам наш Переплет, мирясь с его родительской ограниченностью, — или окончательно отказатся от его опеки. Что, собственно, и демонстрируют нам герои в финале-прологе: крик Инги, костры странников... Все они теперь прокляты — то есть, вольны идти своей Дорогой.

Но не чрезмерна ли цена? Свобода от ока небесного — зло или благо?

В системе вложенных миров есть разные уровни, и ответ, наверное, будет зависеть от того, под каким небом ты дышишь.

А еще от того, чем ты платишь и сколько свободы сможешь поднять.


Вот и закончилась книга... Еще звучат ее отголоски, и послесвечение восьмигранника напоминает о событиях, случившихся не со мной, — но гаснут потихоньку индикаторы оправы, иллюзия уходит, я вижу стены моего жилого бокса, почему-то зависшего над Океаном Бурь, и бело-голубой кругляш праматери Земли снова глядит мне в лицо.

Вот и закончилась книга... Такая правильная, такая лживая фраза.

Книга продолжается нами. Мы жили книгой, мы были ей. Ты разглядел в ней себя, мой друг?

Позволь мне это обращение. Ты видел — и не нужно уточнять... ты видел, осязал, чувствовал то же, что и я, — мы дышали одним и тем же, мы шли одной Дорогой. В изменчивых отражениях, среди миров, притягательных и ужасных, в сиянии светил, которых не найдешь на земном небе, увидели мы себя. Это как во сне — в странном, не всегда понятном, но почему-то пугающе правдивом сне; там невесомость парения, там взгляд с небес, там и мы сами — внизу, далеко, вечно чем-то занятые, в дела и стремления вовлеченные, не замечающие собственного полета; но когда-нибудь я-нижний еще вспомню о чужом небе... я вспомню все.

Мы были там вместе. Мы были одними и теми же персонажами: каждый из нас наделил их своей сущностью, особенностью своего характера, своим видением, представлениями о людях и судьбах, — всем тем, что составляет личность. Участвовали в одних и тех же событиях — не перебирали чужие слова, прячась за ними от скуки-блеклости, от привычной неправды дней, а действовали сообща с ведомыми нами героями. Все, кто воплотился частью души в персонажах и узнал себя в них; все, «вошедшие в образ» одного или нескольких «Я», совокупность которых и есть «Мы»; все, кто чувствовал себя не статистом, а действующим лицом, — это мы жили в Книге; это мы были Книгой. Мы — тот мир, в котором прозвучало ее Слово.

Мы были мудрым, сильным, гордым Сартом, чей удел — прокладывать тропу и ожидать на ее поворотах других, идущих следом; мы стояли на арене, облитой солнцем и голодной влагой глаз; наши обожженные сердца Живущих-в-последний-раз одолели нашу же вампирскую суть — мы вернулись к солнцу и вывели других... наши пальцы тронули струны лея, и взорвалось над нами Слово Последних.

«Взлетая в сумрак шаткий, людская жизнь течет...» Мы учились тому, чему, увы, не учит школа жизни: стоять над Бездной, противостоять Бездне. Нам всем пригодится это знание, когда мы спустимся с высот на грешную землю. Обязательно пригодится.

Ведь что наша жизнь? Ролевая игра...