Мифы в городе
08.12.2019
Эссе Михаила Назаренко о романе Марины и Сергея Дяченко "Ведьмин век" (из монографии "Реальность чуда").
К слову - в январе 2020 года выходит продолжение "Ведьминого века" - роман "Ведьмин зов". Подробности - на сайте Фантлаб.
«...Кажется, никто еще не пробовал выбирать в качестве фэнтезийного антуража западно-украинскую мифологию», – сказано в одной из первых рецензий на «Ведьмин век» (В.Гончаров. Что, кроме любви, способно спасти мир? // М. и С.Дяченко. Ведьмин век. – М.: Эксмо, 2004. – С. 466). Это, конечно, не так; да и сами Дяченко впервые обратились к украинской традиции задолго до «Ведьминого века» (1996-97) – собственно, до всего. Напомню:
Сергей. Мы познакомились с Маринкой, когда я работал над сценарием об Олексе Довбуше, и в народном фольклоре я тогда выкапывал всё про нявок и чугайстров. Марина видела тогдашние мои творческие муки, и, может, за них и полюбила... Мы с ней ездили вместе в Закарпатье на выбор натуры. И настолько эта красота ее захватила и уникальная мифология этого края, что ей ничего не оставалось, как выйти за меня замуж!..
День. – 29.09.2000.
Фильм о Довбуше не состоялся (хотя недавно появилась надежда на реализацию проекта). Однако этнографический материал, собранный для сценария, пригодился несколько лет спустя – для «Ведьминого века». Образность ведьмовских видений, которые «подсматривает» Ивга в казематах Инквизиции, – очень архаична. Да и не только она. «Пёс», которого то и дело поминает Великий Инквизитор (и на перекрестках рисуют охранный «знак Пса») – отнюдь не только отражение фразы «пёс его знает». Неважно, сознательно или нет, Дяченко затронули целый комплекс древних мифологических мотивов: пёс у индоевропейцев связан с агрессивным мужским началом, и это приобретает особое значение в контексте «Ведьминого века», где противопоставлены «мужской» мир инквизиции (Федора из округа Одница – показательное исключение) и «женское» ведьмовство.
До поры до времени украинские элементы в прозе Дяченко были слабо ощутимы. В.Ревич в рецензии на «Ритуал» отметил «почти неуловимый западно-украинский колорит, проскальзывающий иногда в имени, иногда в какой-то детали», – и с определением «почти неуловимый» нельзя не согласиться.
Однако уже в «Скруте» дело обстоит совсем иначе. Когда Дяченко поняли, что необходимо придумать такое предательство, которое сделало Аальмара скрутом, один из авторов (а именно – Марина) вспомнил(а) сравнительно малоизвестный текст – рассказ Ольги Кобылянской «Назустріч долі» («Навстречу судьбе»). Сюжет этого рассказа оказался настолько изящно и аккуратно встроен в роман, что несколько лет спустя одна посетительница форума на интернет-страничке Дяченко обвинила писателей в плагиате:
«Ну нельзя так! Хоть бы словами другими переписали, что ли...»
Марина ответила терпеливо:
«Между “Скрутом” и рассказом Кобылянской лежит такая пропасть – жанр, проблематика, сюжет, объем, время, в конце концов... Такая глубокая пропасть, что нам в свое время показалось забавным перебросить через нее куклу Онисю. Маленькую такую куклу из тряпочек и льна, с нарисованными глазами. Как привет из другого мира...»
Онися в романе стала Анисой, но не это главное. «Скрут» начинается с той самой точки, на которой заканчивается рассказ. Воин спас девочку и решил, что это судьба; что она должна стать его женой (у Кобылянской действие, естественно, происходит в реальном мире, в Австро-Венгрии). Воин уехал, а девочка осталась мечтать и думать о будущем. Вот и всё сходство.
Я уже говорил о том, что переосмысление старых сюжетов – прием, имеющий солидную родословную. Продолжение классических текстов может стать (и зачастую становится – под пером талантливых авторов, конечно) чем-то гораздо большим, нежели стандартный «фанфик» («Фанфик» – разговорно-уничижительное от «фан-фикшн» (fan-fiction), вариация на тему известного произведения (или даже мира – Средиземья, «Звездных войн», «Гарри Поттера»), написанная, как правило, непрофессиональным автором). Удачным может быть продолжение только «открытого» произведения – иначе перед читателем окажется или вымученное подражание, или извращение исходных посылок («Толкин был не прав! Стругацкие ничего не поняли в Мире Полудня!» – сколько уже написано таких книг?!).
Мне как-то попала в руки американская антология рассказов, составленная для начинающих писателей. Подборка оказалась неожиданно интересной и разнообразной – от Чехова до Ле Гуин. Каждый рассказ сопровождался вопросами и заданиями; одно из них меня крайне разозлило. «Дополните «Даму с собачкой» еще одной главкой о дальнейшей судьбе героев». Будь на месте составителя, скажем, Набоков, он задал бы совсем другой вопрос: почему в «Даме с собачкой» нельзя не убавить, ни прибавить ни одного слова? Если писатель сможет в этом разобраться, это даст ему гораздо больше, чем попытки работать «под Чехова». Потому что «Дама с собачкой» абсолютно закрыта и самодостаточна.
«Навстречу судьбе» – иное дело (да и литературный уровень, прямо скажем, не тот). Герои Чехова не могли вырваться из постылых будней – у девочки Кобылянской вся жизнь впереди. Вопрос «Какая жизнь?» возникает сам собой.
История Тиар – логичное, я бы даже сказал – безжалостно логичное развитие начальной посылки; Кобылянской такое не приснилось бы и в страшном сне.
«Скрут», помимо прочего, доказал, что традиции (образы, сюжеты) украинской классики прекрасно совместимы с жанром фэнтези; в новом романе Дяченко сделали следующий ход.
«“Ведьмин век” мы целиком передрали у Коцюбинского», – написала Марина в ответе читательнице, вступившейся за приоритет Кобылянской, и хотя фраза эта сопровождалась вежливым смайликом, она вполне соответствует действительности. Только заменим «передрали» на «воспользовались миром» – демонстративно, с полным осознанием последствий. Лично для меня главным последствием было то, что я прочитал «Ведьмин век» лишь с третьего захода – отталкивал «плагиат» первых страниц романа.
Повесть Коцюбинского «Тени забытых предков» (1911) была, да и остается смелым экспериментом. Во-первых – экспериментом языковым: текст насыщен диалектизмами, а ведь для автора гуцульские говоры не были родными, они потребовали специальных изучений и сбора материала. Во-вторых, мифологические персонажи появляются в повести не как условные образы, а, так сказать, во плоти: они просто есть, несомненно существуют. В-третьих – и это главное – Коцюбинский последовательнее многих разрушил традицию идиллического изображения единства человека с природой и мифом. Мифологический мир в «Тенях...» живет по своим законам, и законы эти человеку чужды. Замечательно, что повесть была написана в один год с «Лесной песнью» Леси Украинки: в этой пьесе-феерии лесная мавка влюбляется в человека, который, впрочем, оказывается недостоин ее, – и сама хочет стать человеком. Есть в «Лесной песне» и зловещие персонажи, и бездумно-жестокие, но истинно-мудрый лесовик (аналог русского лешего) воплощает природу, которая может жить в мире с людьми. Не то у Коцюбинского: Маричка, погибнув, превращается в нявку (синоним «мавки»), а главная цель нявки – заманить человека в пропасть (Параллель в русской литературе – стихотворение Велимира Хлебникова «Ночь в Галиции» (1913). По форме это – мистерия, как у Леси Украинки, но содержание ближе к Коцюбинскому. Безумный будетлянский гений считал Маву Галицийскую воплощением мирового Зла, а себя самого – Чугайстром, ведущим с навью бесконечную борьбу (см. об этом: В.Кравец. Разговор о Хлебникове. – К.: РВЦ «Проза», 1998)).
Сергей Параджанов снял фильм, как гласит подзаголовок, «о великой любви Ивана и Марички». В предфинальном эпизоде Иван, бродя по лесу, вспоминает, как в молодости танцевал здесь с любимой (виртуозная операторская работа Юрия Ильенко), не замечает ничего вокруг – и падает в пропасть. Человек смертен, а любовь бессмертна. У Коцюбинского всё сложнее – и страшнее: по ту сторону нет ни любви, ни добра, ни зла. Там – миф, принципиально чуждый этике.
Сюжет «Ведьминого века» можно представить как движение от повести Коцюбинского к феерии Леси Украинки.
Пролог романа – до такой степени явная отсылка к первоисточнику, что, как я уже сказал, это может и оттолкнуть. Он, тем не менее, необходим. Не сюжетно (Дяченко вообще любят прологи, которые или не связаны с действием напрямую, или их смысл раскрывается много позже). Первые страницы «Ведьминого века» задают правила игры. Прежде всего – жанр.
Мужчина разводит костер – «чистую ватру», чистое заговоренное пламя.
Рано утром он проведет через остывшие угли детей – и они будут здоровы. Проведет корову – и дети будут сыты... И пройдет сам. И зашьет черный уголек в мешочек, и повесит себе на шею, и, встретив ее, смело посмотрит в глаза...
«Она» – ведьма, от которой нужно оберегать ватру. Но приходит не она – является жена человека, сидящего у костра. Женщина, умершая полтора года назад. А следом за ней – и чугайстер, охотник за нявками, отвлечь которого от погони может только танец, потому что любят чугайстры плясать у костра...
– Нявка несет тебе смерть, – черные собачьи губы Чугайстра растянулись в ухмылке. – И все же ты не хочешь, чтобы я убил ее?
Человек молчал. Чугайстер качнулся вперед:
– Пусть ты одолеешь ведьму – но навы тебе не одолеть никогда, потому что нава – это отчасти ты сам... Ты не боишься жить – и все же не хочешь, чтобы я убил твою наву?.. Человек молчал.
– Хорошо же, – сказал Чугайстер, и от голоса его тяжелые ели испуганно вздрогнули. – Пусть твоя нявка заведет тебя в туман над обрывом.
Чугайстер ушел.
Еловые ветви на его пути не качались.
Фэнтези на западно-украинском материале? Да, конечно. И в то же время – детали, совершенно невозможные в селе столетней давности: «Медленно расстегнул ремешок наручных часов»... «Далеко, в темноте, на пороге приземистого дома пискнул приемник»...
Это – фэнтези, это – гуцульская мифология, но это – конец двадцатого века.
А кроме того, пролог задает основные темы романа – вернее, акцентирует в «первоисточнике» Коцюбинского те образы, которые актуальны для «Ведьминого века» (противопоставления «мужское-женское», «жизнь-смерть» и т.д., конечно, универсальны, но пары «нявка-чугайстер», «ведьма-человек» уникальны). Пролог оказывается развернутым эпиграфом к роману (Понятно, что оценить прием смогут только те читатели, которые помнят, хотя бы в общих чертах, повесть Коцюбинского – а таких на Украине немало. Рассказ Кобылянской известен гораздо меньше).
А дальше... другие герои, да и мир другой. Те существа, с которыми мы уже столкнулись, оказываются обитателями современного европейского города.
Д.Стус в большой статье «Миры Марины и Сергея Дяченко» отмечает:
«Попытки перенести богатейшую мифопоэтическую культуру села в урбанистическую традицию начались, конечно же, не с них... Последние несколько десятилетий именно в этом направлении вели изыскания Григор Тютюнник и Валерий Шевчук, Евгения Кононенко и Владимир Диброва. Однако именно Дяченко, как представителям русскоязычной городской традиции Киева, удалось вполне естественно оживить глубинные мифологические пласты в интерьере сегодняшней городской традиции. Без немотивированного акцента на всё более анархических ценностях сельской культуры в условиях города, давно уже победившего авторитет общины (присутствующий у Гр. Тютюнника); без почти окончательного размывания сельской традиции в мифопоэтическом мире (как у Леси Украинки или М. Коцюбинского); без часто подсознательного противопоставления городской «бездуховности» высокой основе традиции (как у В. Шевчука); без грустного воспевания древней традиции украинского города (что видим у Н. Гоголя)» (М. и С.Дяченко. Ведьмин век. – М.: Эксмо, 2004. – С. 471).
Как и другие «наши» города в позднейших книгах Дяченко, более всего он похож на Киев (со Львовом общих черт куда меньше, даром что колорит имен – «западенський»). Новое направление творчества писателей критики поспешили окрестить «городской фэнтези», привычно путаясь в заимствованных терминах: “urban fantasy” потому так и называется, что ее главный герой – или один из героев – это Город (будь то современный мегаполис, викторианский Лондон или фэнтезийный Анк-Морпорк, зеркало всех городов). «Ведьмин век» в англоязычной классификации оказался бы “contemporary fantasy”, сиречь «современной фэнтези», а направление это, надо сказать, весьма популярно «у них». «У нас» же были, конечно, «Понедельник...» Стругацких и «Альтист Данилов» В.Орлова – но в этих книгах волшебники и демоны притирались к советской реальности, а не создавали свою, особую. В то время как Дяченко при желании могли бы расписать историю и географию «мира ведьм» – разрозненные упоминания это вполне позволяют.
Не буду рассуждать о том, насколько полно и достоверно выписан этот мир – найдутся охотники и без меня. Дотошная статья Андрея и Катарины Тильман «Which witch is which?» завершается выводом: «...Мир ВВ не выдержал даже поверхностного рассмотрения... “Неувязки и нестыковки” изрядно испортили впечатление от книги». Авторы задаются вопросом: «Почему же читатели в большинстве своем ничего не замечают? Или, если замечают, отмахиваются, считая [«неувязки»] несущественными для сюжета?»
Да потому, что они и в самом деле не важны (к тому же, большую часть претензий можно отбросить как придирки). Марина однажды ответила на схожий упрек: «Если бы на картине «Меньшиков в Березове» этот самый Меньшиков встал в полный рост – пробил бы головой потолок избушки. За что художнику в свое время строго пеняли».
Несоразмерность Меньшикова и избушки – подсознательно воспринимаемый читателем знак тесноты, несвободы. Мир «Ведьминого века» выстроен по законам притчи: не только потому, что роман можно свести, изрядно его упростив, к некой Высокой Мысли (о величии любви, скажем); но и потому, что логика событий и ситуаций подчинена развитию главных тем. Недостаток ли это? Как посмотреть.
Станислав Лем, разбирая роман Уолтера Миллера-мл. «Песнь для Лейбовитца», главным недостатком книги счел то, что автор уж слишком явно подгонял сюжет под идею о коловращении всего сущего. Началась книга с последствий ядерной войны – ядерной войной и завершится. Значит – авторский произвол, господство идеологии над естественным ходом событий. Но что такое «естественный ход»? Со времен Аристотеля известно, что литература говорит о возможном и необходимом, и обязанность любого писателя доказать, что события не могли произойти иначе. Искусство сродни гипнозу. Для фантастики это тем более актуально.
В «Ведьмином веке» авторам удалось достичь удивительной достоверности и «актуальности». Беру это слово в кавычки, потому что прямых или аллегорических отсылок к нашей реальности в «Ведьмином веке» почти нет. В предыдущих книгах, даже таких жестких, как «Шрам» и «Скрут», фэнтезийный флёр как бы отодвигал от читателя всё происходящее. «Это – там...»; недаром Грин поставил загадочные слова Свифта эпиграфом к «Блистающему миру». «Ведьмин век» – не «там», а «здесь».
В этом романе и в следующем, «Пещере», Дяченко показали, насколько глубоко усвоили один из главных уроков, которые Стругацкие преподали нашей фантастике: умение показать мир без лекций и объяснений. Для героев его устройство – данность и очевидность. Для читателей – раскрывается от главы к главе. При этом роман вовсе не нужно собирать, как головоломку: необходимые фрагменты информации оказываются в читательском распоряжении в нужное время.
Сначала мы «из-за спины» девушки по имени Ивга Лис наблюдаем за семейным праздником: на полянке для пикников – Ивга, ее жених Назар и Назаров отец, профессор Юлиан Митец, признавший наконец-то продавщицу антикварного магазина достойной парой сыну. Но появляется четвертый, Клавдий Старж, на роскошной машине марки «граф», и Ивге становится дурно, физически тошно.
– Послушай... А Клавдий – кто?..
– Клавдий, – Назар почесал за ухом. – Замечательный мужик, папин старый друг... Ну, еще он Великий Инквизитор города Вижны. Вот и все.
Несколько страниц спустя Клавдий, отослав Назара, ведет со старым другом Юлианом откровенный разговор:
– Ты, конечно же, знаешь, что она ведьма?
– Кто? – глупо спросил профессор.
– Твоя сноха, – гость затянулся снова. – Будущая сноха... Как ее, кстати, зовут?
– Ивга, – механически ответил профессор. Потом вдруг резко поднялся со своего чурбачка. – Что?!
– Ивга, – раздумчиво повторил тот, кого звали Клавдием.
– Ты соображаешь, что говоришь? – глухо поинтересовался профессор.
Его собеседник кивнул:
– Юлек... За двадцать пять лет этой каторжной работы... Я определяю их даже по паршивым черно-белым фотографиям. И, что самое печальное, они меня тоже чуют... Им от меня дурно. Вашей Ивге стало плохо не потому, что она беременна, а потому, что рядышком оказался злобный я.
Значит, в мире обитают обычные люди и ведьмы, все об этом знают, более того – существует специальная служба по... отлову? истреблению? контролю?..
Чем дальше мы продвигаемся вместе с героями, тем больше мы узнаём. Перед нами... вернее, мы в безымянном герцогстве, явно небольшом по площади, которое, однако, обладает собственным ядерным арсеналом. Четыреста лет назад именно здесь появилась «ведьма-матка», «нерожденная мать», с приходом которой ведьмы, по природе своей индивидуалистки, объединяют силы, становятся непобедимым роем ос. И не только ведьмы угрожают живущим: можно встретить и нявку, вернувшуюся с того света за жизнью близкого человека, и отправить ее в небытие могут только представители службы «Чугайстер» – нет, не мохнатые «лесные люди», а крепкие парни в шерстяных куртках (звонить по телефону «1111»). Забавная деталь: «Не спрашивай, по ком ползет муравей. Он ползет по тебе», – провозглашает один из героев. Значит, в мире «Ведьминого века» жили Джон Донн и Эрнест Хемингуэй! Аналогично, в «Казни» присутствует «дон-кихот» как имя нарицательное.
Авторы показывают, а не объясняют. Объяснения же, даваемые героями, упоминаются исключительно иронически: Клавдий вспоминает, «как неуместны оказались жалкие попытки лекции на тему «Ведьма – тоже человек»...»
Слишком во многих фантастических книгах герои – «туристы», которым непонятны самые простые (в мире романа) вещи. Персонажи Дяченко – «аборигены». Им с самого начала понятно, что происходит. Непонятно, как жить.
«Ведьмин век» – одна из самых популярных и, безусловно, одна из лучших книг писателей, уступающая разве что «Пещере» и «Пандему» (Не случайно именно этот роман оказался первой книгой Дяченко, на которую обратили внимание «Литературная газета» (М.Борисов – 3.12.1997) и «Новый мир» (Ю.Каргаманов – 1998, № 11), – оба отзыва, разумеется, высокомерно-пренебрежительные. И не случайно, что именно с «Ведьминого века» начались переводы Дяченко на украинский и польский языки (2000 и 2003, соответственно)). Тем сложнее о ней говорить: слишком много правильных слов уже сказано критиками и читателями.
Поэтому выскажу несколько замечаний, которые кажутся мне принципиально важными – или просто не раскрытыми.
Полузнакомый-получужой мир пронизан ожиданием апокалипсиса – пришествия ведьмы-матки, которую, возможно, не способна остановить даже инквизиция. Мир идет к катастрофе, потому что устроен закономерно и логично. Чугайстры уничтожают нежить; инквизиторы, стараясь по возможности оставаться людьми, искореняют скверну; ведьмы противостоят всему человеческому. В «Ритуале» герои противостояли социальным нормам, в «Ведьмином веке» – по сути, самому мирозданию.
...А кто вам сказал, что мироздание, каким мы его мыслим, останется неизменным навеки?..
Эдак мне никогда не избыть обвинений в крамоле...
Сударыни мои ведьмы не желают преображать мироздание; так волк, живущий в одном загоне с курами, не желает менять окружающую его сущность, он просто питает себя необходимой ему пищей...
Так записал в дневнике четыреста лет назад Атрик Оль, Великий инквизитор, уничтоживший ведьму-матку, но и сам погибший от рук «сударынь». Самые важные слова о ведьмах вложены в его уста.
...Природа моих сударынь непостижима... Сударыни мои ведьмы не честолюбивы и не алчны. Им не нужны ни деньги, ни власть; они не чувствуют голода и не испытывают похоти. Они не понимают, что есть добро и что называется злом – они невинны. Они губят нас одним своим существованием...
Почему сильны и свободны только сударыни мои ведьмы, даже если обратная сторона свободы их – зло?..
Обратная сторона свободы – зло. Жесткий приговор. Инквизиторский.
В романе не раз подчеркивается, что мир без ведьм «скучен и сер, и бесплоден»; «человечество без ведьм подобно было бы ребенку, лишенному внезапных детских побуждений, закоснелому рационалисту и цинику». (Не говоря уж о том, что «вариант ноль» – поголовная «зачистка» ведьм – всегда оборачивался построением полицейских государств.)
Но и противоположное состояние не лучше – а по весомому мнению инквизиторов, куда хуже.
Человечество, давшее ведьмам волю, подобно умственно отсталому ребенку, ни на мгновение не умеющему сосредоточиться, барахтающемуся в бесконечно сменяющихся капризах...
И нет будущего, камень не стоит на камне, а носится в бесконечном месиве из воды и суши, ни один дворец не устоит, лишенный твердой опоры... Долга, обязанностей... цепей, лишающих нас воли – но дающих нам силу жить...
Тут истоки многих позднейших идей Дяченко. Идеальный мир разрушится в «Пандеме», любовь и дружба как добровольные цепи – одна из главных тем «Долины Совести». В «Ведьмином веке» равновесие между ведьмами и инквизицией – хаосом и порядком – выписано авторами так явно и подчеркнуто, что невольно вспоминается единение света и тьмы в книгах Ле Гуин. А можно пойти еще дальше, как это сделал автор одного из отзывов на роман:
«Конфликт, заложенный ими в структуру мироздания – не в заезженном и невнятном противопоставлении добра и зла, которое принято цитировать просто-таки в дежурном порядке. Зачем эксплуатировать дуальности древних восточных религий, если фэнтези – территория живого мифотворчества? Впрочем, конфликт, воссозданный авторами на страницах «Ведьминого века» имеет аналоги в европейских озарениях – к примеру, о соотношении аполлонического и дионисийного начал. Ибо полюса их мира – Хаос и Воля».
К.Сохметова. Раздвигая границы // М. и С.Дяченко. Ведьмин век. – М.: Эксмо, 2004. – С. 469.
То, что легко названо «дуальностями восточных религий» – основа современной этики, и отказ от нее ни к чему хорошему не приводил. Диалектика свободы/несвободы в «Ведьмином веке» куда сложнее, чем может показаться.
В романе соединены два принципиально различных понимания свободы. Первое, ведьмовское, лучше всего передается словом «воля», отсутствие всех и всяческих рамок. «Тут не свобода, а воля» – знаменитые слова героя Льва Толстого: воля – состояние «естественного» человека, «свобода» же возможна только в рамках установленного людьми закона.
Поэтому ведьмы вольны, но несвободны: они не могут измениться. А человек – это тот, кто меняется. Ведьмы, как звери, следуют своей природе; человек свою природу преодолевает. Как сказано в трактате, который читает Ивга, «всякая тварь имеет свое назначение. Бессмысленен лишь человек; стремясь к душевному комфорту, человек придумывает себе смысл и оттого отторгает ведьму».
Клавдий называет Ивгу «патологически свободолюбивой»: «Видишь принуждение даже там, где его, в общем-то, нет...». Ивга – неинициированная, потенциальная ведьма. Значит, ведьмовство – это акцентуация, развитие и закрепление одной черты характера, воля – но в очень узком диапазоне.
Инквизиция защищает общество, «ойкумену» от безграничной, но такой узкой и разрушительной свободы. Но при этом автоматически оказываются под подозрением и наблюдением даже те, кто могут стать ведьмами, неинициированные «глухарки». Последним толчком к превращению Ивги в ведьму-матку как раз и становится указ о принудительной изоляции всех потенциальных ведьм.
С.Бережной сравнил основные коллизии «Ведьминого века» и «Жука в муравейнике» Стругацких: и там, и тут на весах одна человеческая жизнь и благополучное существование мира (С.Бережной. «Слава безумцам...» // М. и С.Дяченко. Корни камня. – М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 1999. – С. 474). Различия, между тем, не менее существенны. Во-первых, как отмечает сам Бережной, «Дяченко уверенно перекладывают центр тяжести на лирическую составляющую романа, которой у Стругацких не было в принципе... Более того – Дяченко по сути усложнили ситуацию...» И, во-вторых, Струшацкие подчеркивают, что (предполагаемую) угрозу, исходящую от (предполагаемого) агента инопланетян-Странников можно было легко блокировать. Но руководитель спецслужбы хотел «досмотреть это кино до конца» – и выстрелить. «Если в обществе существует тайная полиция, обязательно будут гибнуть ни в чем не повинные люди», – так формулирует сейчас Б.Стругацкий авторское понимание «Жука...». Дяченко изобразили идеальную тайную службу (неидеальная появится в «Пещере»), которая неизбежно сталкивается с той же проблемой: можно ли совместить благополучие общества и сохранение гражданских прав всех его членов. А потом оказывается, что проблема – вовсе не академическая; и решать ее придется каждый день; и сведется она в конце концов к простому вопросу: можешь ли ты, вот именно ты убить любимого человека? А рискнуть ради него (ради нее) судьбой целого мира?
«Решение, которое диктует человеку любовь, не может в конечном счете привести ко злу», – так С.Бережной сформулировал моральный императив романа. Любовь, добавлю я, как соединение высшей свободы и ее ограничения.
Чеканная формулировка Леси Украинки – «Своїм життям до себе дорівнятись» («Дорасти до себя своей жизнью»; произносит эти слова, что примечательно, мавка). Герои «Ведьминого века» и следуют этому принципу, и противятся ему. Ивга Лис постояно сравнивается с... естественно, с лисой, лисенком, которого Клавдий когда-то видел в зоопарке. Инквизитор Клавдий Старж – разумеется, страж, но эту обязанность он отбрасывает в финале («Бедное человечество... Оно выбрало недостойного стража»).
Инквизитор, полюбивший ведьму, отказавшийся уничтожить своего главного противника точечным ядерным ударом; ведьма-матка, в момент торжества отказавшаяся от ведьмовской сущности – они нарушают закономерность мироздания. Насколько убедителен такой исход? Признаюсь, что для меня – неубедителен. Но иной финал в этой книге, видимо, невозможен. Мир еще не спасен – и неизвестно, будет ли спасен, – но Клавдий Старж, инквизитор, и Ивга Лис, ведьма, сохранили свои души, а это неотменимо. Судьба мироздания переплетена с судьбой человеческой и осуществляется через нее.
Пожалуй, «Ведьмин век» – эмоционально наиболее насыщенный из всех романов Дяченко. Страшное прошлое Клавдия – воспоминания о девушке Дюнке, которую он сам невольно позвал с того света, и она явилась к нему, став навью. Страшное настоящее Ивги, которая не может ни стать на учет в инквизиции, ни пройти инициацию, безвозвратно утратив всё человеческое. Непредставимое будущее – тот самый Ведьмин век, который начинается уже сегодня. Безнадежная борьба – не для уничтожения ведьм, но за сохранение человека, или, вернее, человеческого. Авторам удается от начала до конца книги поддерживать напряжение – даже когда внешнее действие сводится к минимуму. Ритм книги сродни ритму танца чугайстров – он затягивает читателя и отпускает не раньше, чем того захотят создатели танца.