Список желаний

Ваш список желаний пуст. Перейти в каталог?

История одного наказания

20.11.2019

Рецензия Николай Перумов и Дмитрия Рудакова, а так же эссе Михаил Назаренко (из книги "Реальность чуда") о романе Марины и Сергея Дяченко "Шрам" из цикла "Скитальцы".

"Люби врагов своих и если тебя ударили по левой щеке - подставь правую"
И. Христос

На щеке у Эгерта Солля, отраженного в воде, темнела длинная глубокая царапина - от скулы до самого подбородка.
М. и С. Дяченко, "Шрам"

Писать рецензии на романы коллег и друзей - дело не только неблагодарное, но и опасное. Писатели - народ легко ранимый и обидчивый, чуть что не так - враги навек. Тем не менее, мы взялись за эту работу. Потому что уж очень неординарным оказался для нее повод.

Марина и Сергей Дяченко написали роман "Шрам". Скажем прямо - роман замечательный, признанный и читателями, и коллегами-писателями, чему свидетельство - премия "Меч в камне" за лучший роман - фэнтези 1996 года, и выход "Шрама" в тройку финалистов литературной премии "Странник". Роман, неоднозначный по своей этической посылке, вызывающий множество споров, имеющий как сторонников, так и противников, что уже само по себе есть признак неоднозначности произведения, его способности задевать какие-то струны в читательских душах. О плохих произведениях не спорят. Их просто забывают. Дяченко написали роман, достойный серьезного обсуждения и анализа. Роман без права быть незамеченным.

Все это вместе и подвигло нас на написание сего опуса. И прежде всего мы решили разобраться, с чем же мы имеем дело - классическим романом-фэнтези (кстати, весьма редким гостем на компьютерах и пишущих машинках отечественных писателей) или же с чем-то совершенно новым, тем, что способно, как в свое время "Волкодав" задать новые стандарты и новые ориентиры в жанре?

Начнем с посылки - по нашему мнению, этот весьма незаурядный роман, отмеченный премией как лучшее фэнтези, лежит, тем не менее, вне плоскости того, что принято таковым считать. Скорее всего, перед нами произведение, принадлежащее к так называемому "мэйнстриму" - "основному течению" реалистической прозы, имеющее все признаки и характерные черты этого направления. Фактически Марине и Сергею пришлось идти на поводу рыночной конъюнктуры, "вписываться" в рамки популярного литературного направления, для чего понадобилось снабжать сюжет неким отвлеченным "фэнтезийным" антуражем. Что, однако, ничуть не повредило характерам героев - впрочем, об этом ниже. Перед нами достаточно редкое, почти уникальное явление - роман, психологически убедительный и авантюрно-скучный, тем не менее, читается и воспринимается легко - авторы умеют находить, и находят эмоциональный контакт с читателем. Но достаточно ли этого? Нам кажется, что...

Нет, давайте по порядку.

Виновен ли Дантес?..

Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнет пистолет...
М. Ю. Лермонтов

Всякое произведение следует судить по его собственным законам, заданным автором. Оценивая роман, мы не можем избежать рассмотрения внутренней логики авторского мира, соответствия поведения героев этой логике; отсюда закономерно вытекает правдоподобность конфликта. В "Шраме" создан мир - мир, в чем-то одновременно и средневековый, и уже вступивший в эпоху Возрождения, а кое в чем напоминающий начало XIX столетия. Мир с развитым университетским образованием, с "куртуазным стилем" "высшего общества" (полковые товарищи Эгерта весьма походят на персонажей "Гусарской баллады"). Мир, в котором, хотя и отсутствует огнестрельное оружие, но который по многим социокультурным признакам, удивительно напоминает Европу конца восемнадцатого века. И, следовательно, это мир должен иметь соответствующую этику.

Завязка романа построена на дуэли главного героя с неким студентом, книжным червем и растяпой, никогда не державшим в руках шпаги и, тем не менее, осмелившемся вызвать на поединок отпетого дуэлянта. Это обстоятельство позволяет авторам рассматривать произошедшую дуэль как хладнокровное убийство Эгертом его несчастного противника. У студента не было никаких шансов выстоять против блестящего фехтовальщика, который лишил жизни фактически безоружного человека. Все вроде закономерно.

Однако тут имеет место некоторое несоответствие. Нам предлагается судить героев по меркам современной этики, этики конца 20 столетия, когда не слабые должны уступать дорогу сильным, а наоборот. Однако применять нашу этику в мире главного героя просто нелепо. Мир, созданный авторами - жестокий мир. Мир, где надо драться, чтобы выжить. И в этом мире слабые должны быть под защитой сильных, или погибнуть. Tertium non datur. Жестокий и слепой закон выживания человеческого рода. Можно сколько угодно негодовать по поводу "аморальности" таких установок, однако, по нашему мнению, не нуждается в доказательствах утверждение, что у каждого времени - своя мораль. Ничуть не лучше и не хуже нынешней.

И с этой точки зрения Эгерт Солль не совершал никакого преступления. Не случайно в родном городе его даже никто и не осуждает. Дуэль есть дуэль. Более того - даже суд нашего времени принял бы во внимание те обстоятельства, что он действовал в состоянии аффекта, ибо, желая усилить абсурдность происходящего, авторы приводят совершенно нелепую, с сегодняшней точки зрения, причину, толкнувшую Эгерта на убийство его несчастного противника: лейтенанту Соллю спороли с плеча эполет. Но в рамках этики того мира - это оскорбительнее плевка в лицо или пощечины. Это потеря единственного достояния офицера того времени - чести. Эгерт в бешенстве, он теряет контроль над собой - и вот происходит убийство - но убийство практически случайное.

А что же явилось причиной этой неестественной дуэли? Что толкнуло офицера на стычку с приезжим студентом? Ответ во все века один. Cherchez la femme...

Какой ужас, воскликнем мы, убить человека из-за женщины?! Пардон, господа, а как вели себя дворяне пушкинской эпохи, золотых лет правления Александра Первого? Блистательно образованные, утонченные молодые люди, читавшие в подлинниках древних авторов и свободно владевшие полудюжиной языков? Как вели себя те, кто выходил на Сенатскую площадь, те, чьи письма до сих пор изучаются литературоведами?.. Да точно так же. Красивая женщина при недостойном, с их точки зрения, муже (старом или некрасивом) была законной добычей. Всем хорошо известны донжуанские списки того же Александра Сергеевича Пушкина, не пропускавшего ни красивых женщин, ни дуэлей из-за них. Поэтому, атакуя попавшую в поле его зрения очаровательную и необычную красотку, Солль ведет себя совершенно естественно. В полном соответствии с законами своего времени. Осудим мы его за это? Как носители современной этики - да. Но как мужчины - нет.

И точно так же совершенно естественна и логична по законам своего времени дуэль Дантеса и Пушкина. И Солль, в отличие от Дантеса, не надевал под мундир кирасы. Судя "героя своего времени" по законам времени нашего, Дяченко оказываются в опасной близи от скатывания к поверхностной басне. К счастью, "Шрам" этой недоброй участи избежал. Но оказался на самой грани.

Раз уж мы взялись рассматривать соответствие этики героев их времени, то вынуждены заметить, что в романе сведены вместе, в рамках одного мира, люди с принципиально различными этическими системами. В окружающей их действительности Тория и Динар смотрятся совершенно дико и неестественно. Такое впечатление, что они в буквальном смысле слова свалились с неба. Не знают, что дороги опасны (и потому неплохо бы уметь обращаться с оружием или, хотя бы обзавестись охраной), не знают, что красивые женщины становятся объектами, гм, не слишком-то возвышенных домогательств, не знают, что в ходу дуэли, на которых, вообще-то, убивают.

В это не слишком верится, учитывая, что студенты старых университетов слыли отчаянными бретерами и знаменитые гейдельбергские дуэли вошли в историю. Студенты описанного университета - не исключение. По крайней мере, они не прочь пометать ножи ради забавы. И даже если принять, что Динар совершенно не принадлежит и к этой среде, что он - гений-одиночка, ничего не знающий, кроме книг, то зададимся вопросом - а где он жил до того, как попал под крыло господина декана?

Хорошо, допустим, что Динар и Тория - наивные дети, избегшие какого бы то ни было влияния окружающего мира - но отец Тории, декан и маг, битый жизнью, мытый во многих щелоках - как он мог отпустить единственную дочь с женихом- недотепой? Отпустить, не позаботившись об их безопасности? Декан-то как раз должен сочетать в себе и передовую этику ученого - и знание жестоких реалий, что лежат за пределами университетских стен! Однако он преступно беспечен...

Это дает повод поразмышлять на вечную в литературе тему - трагического несоответствия этических принципов героя и окружающего его мира. Тема, которая наверное никогда не будет исчерпана. Однако всякий раз, применяя этот прием, автор должен озаботиться хоть минимальной правдоподобностью генезиса данного характера. Сошлемся на хрестоматийный пример - Дж.Р.Р.Толкин, "Хоббит" и "Властелин Колец". Бильбо и Фродо тоже резко выделяются из обычной среды. Однако их скорее можно отнести к "пассионариям", в терминологии Л.Н.Гумилева. Они отнюдь не наивны и не беззащитны. Они наделены повышенной долей авантюризма, склонности к приключениям - однако и эту склонность Толкин счел нужным объяснить и "замотивировать", что придало его эпосу соответствующую достоверность. Дяченко "вбрасывают" Динара и Торию в повествование, точно пару падающих звезд. Мы не знаем их прошлого. Мы не знаем, что сделало их такими. Мы не понимаем их.

Здесь таилась опасность читательского отторжения этих персонажей - однако честь и хвала авторам, этой опасности избегшим. Дяченко прошли буквально меж Сциллой и Харибдой, сохранив психологическую убедительность происходящего - несомненно, за счет тщательной проработки характеров своих героев.

Показательная деталь - Тория любит "мужчин", которые полностью не соответствуют мужским эталонам того времени. Да и нашего времени тоже. Слабые и беззащитные, не способные защитить ни себя, ни свою возлюбленную. Не самцы. Есть в этом что-то идеально-возвышенное, противоречащее всем канонам жанра. Мужчина должен быть сильным. Женщина должна быть прекрасной и слабой. А Тория - явное отклонение от правил, ее избранники не соответствуют устоявшимся стандартам. И тем интереснее наблюдать за трансформацией чувств, от ненависти к любви через жалость. Необычность и непредсказуемость героев стимулирует интерес читателя. Хотя, авторам и не всегда удается избегнуть канонов и традиций современной культуры, уйти из прокрустова ложа пропорций да Винчи.

"...Солль, в каждом движении которого скользила некая инстинктивная, полувоенная грация, казался в толпе студентов породистой лошадью, затесавшейся в табун симпатичных, радостно топающих мулов. Тория поймала себя на некотором подобии интереса."

Так за что же Тория полюбила Эгерта? Уж не за мужскую ли силу и породистость, за все то, что вначале ей было так глубоко противно? Вопрос вполне риторический.

И подводя промежуточный итог, можно заключить, что авторам не так важна была достоверность этическая - им достаточно психологической.

Психоквест

Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что...
Из русских народных сказок

Еще одно коренное отличие "Шрама" от классических фэнтези-романов - это отсутствие глубоко проработанного мира, как с географической, так и политической точки зрения. Нет даже карты, обязательного атрибута подобных повествований. Мир вроде бы тот же, что и в романе "Привратник" - однако мы не видим его в развитии, не видим глубины, авторы как бы подразумевают, что нам все известно и так - то есть поступают, как если бы писали классический роман в стиле реализма. Ведь создателям подобных произведений нет нужды подробно рассказывать, на каком фоне протекает действие, мы знаем (или представляем) это и так.

Здесь хочется отметить слабость авантюрной канвы романа. "Шрам" чрезвычайно статичен. Фактически, в нем выдержаны три единства классицизма - места, действия и времени. Место действия меняется всего лишь раз и без качественного перехода. Все сцены, служащие созданию антуража и показу быта намеренно упрощены. Более того, авторы ухитрились обойтись без главной пружины фэнтезийного сюжета - квеста, то есть хождения героя по городам и весям в поисках счастья, судьбы, награды или расплаты. Ведь от того, насколько интересно и органично эти хождения будут придуманы автором, насколько естественны и убедительны будут цели и средства героев на этом пути, настолько увлекательно будет и само произведение. Но что удивительно: квест, эта основа основ любой авантюры, у Дяченко совершенно отсутствует. Его нет. Авторы просто и элегантно решили неизменную проблему любого квеста - куда идти и что искать - и сознательно отказываются от лихо закрученной интриги, напряженного "аркадного" действия, сосредотачивая свое внимание исключительно на внутренних переживаниях героев.

Их герою не надо отправляться за тридевять земель, чтобы искупить свою вину. Ему не надо снашивать железные сапоги, убивать драконов и ломать золотые иглы. Он вообще не должен ничего делать. Он просто должен пять раз сказать "да". Дяченко (возможно, не осознавая этого) создают новое направление: "психоквест" - приключения духа. Отсутствие квестовой составляющей компенсируется убедительной "психологической" линией сюжета, трансформацией сознания героя. Вся напряженная борьба идет внутри Эгерта, это там он одерживает свои маленькие победы, там он терпит поражения, там он проходит свой квест. Само по себе это, разумеется, не столь и ново. В конце концов, хоббит Фродо не столько размахивал мечом, поражая нечисть, сколько вел поединок с Врагом внутри себя. Однако во "Властелине Колец", без сомнения относящемся к фэнтези, присутствовало вполне реальное персонифицированное воплощение абсолютного Зла - чего мы в "Шраме" как раз не наблюдаем. Фактически, у Эгерта нет противника, кроме самого себя. В его мире если и остались сверхъестественные силы - то где-то очень-очень далеко, за пределами авторского внимания.

Здесь, кстати, кроется отличие от дебютного романа Дяченко - "Привратник" - с его вполне добротной, именно фэнтезийной "начинкой" и проблематикой: присутствие сверхъестественной Третьей Силы, моральный выбор героя в системе "человек-божество", долгое хождение героя "по мукам", разнообразно и тщательно прописанный мир. И наоборот: в "Шраме", как хороший телеобъектив, выделяющий крупным планом главных героев и их душевные муки, авторы смазывают общий сюжет, не затрудняя себя логически правдоподобным обоснованием сюжетных коллизий. В качестве единственной пружины сюжетного действия выступает противоборство с орденом слуг Священного Привидения Лаш. Однако этот Орден показан авторами нарочито-нелепым, все, чего добиваются его служители - это вернуть себе прежнее влияние в городе. Авторы настолько стремились оставить Эгерта наедине с самим собой, что отказали ему в достойном противнике. Победа над Орденом чем-то напоминает "сеанс магии с последующим ее разоблачением" - достаточно одного слова, произнесенного в зале суда, чтобы горожане прозрели и повернули оружие против истинного врага.

И все-таки, хочется искренне похвалить Марину и Сергея: ведь несмотря на сюжетные и мирообразующие неувязки, им удалось создать яркие и убедительные характеры. Лишенный пружины авантюрного сюжета, роман держится исключительно на "приключениях духа", и они, эти приключения, выписаны необычайно образно и живо. Как органично авторы создают условия, когда сказать пять "да" становится труднее, чем убить дракона. И борьба героя с самим собой не менее увлекательна, чем "двойной вольт с пируэтом в падении". Ведь несмотря на то, что переживаемое Соллем где-то схоже с мучениями "подшившегося" человека, (кстати, интересно было бы рассмотреть вариант с добровольным принятием Соллем кары за содеянное), движения его души внутренне вполне убедительны. Состояние патологического ужаса описано авторами с почти анатомической точностью. Как и переход Тории от состояния ужаса и физического отвращения - к физическому же влечению (старик Фрейд, где ты?) Любовь - как итог презрения. Однако этому веришь, в чем несомненная заслуга авторов.

Награда нашла героя...

...Может. Но не Ланцелот. И не дракона. И не победить.
Е. Шварц, "Дракон"

Нами была подмечена любопытная закономерность - во многих романах "фэнтези", как правило, реализуется следующая сюжетная цепочка, разумеется, достаточно обобщенная и приблизительная. Эта цепочка, варьируясь в частностях, может выглядеть примерно так: "преступление (проступок) человека (народа) - наказание мира (народа) - спасение мира (народа) - прощение (возвышение) человека". В качестве примера можно опять же взять "Властелина Колец" Дж.Р.Р.Толкина. Во "Властелине" Кольцо Всевластья обретает свободу в результате не слишком-то честного поступка Бильбо; за этим следует активизация Саурона и все связанные с этим бедствия. Фродо и Сэм, уничтожив Кольцо, спасают мир; после чего следует как прощение Бильбо (не зря же ему позволяется уйти в Валинор), так и возвышение Сэма, который становится Лорд-мэром хоббитской общины. Та же цепочка прослеживается и в "Сильмариллионе": преступление Феанора и его сторонников, наказание народа эльфов, спасение их (Война Гнева) и, наконец, прощение - народ Нолдора получает возможность вернуться домой.

Пытливый читатель сам найдет множество иных примеров, и "Привратник", дебютный роман Дяченко - тому доказательство.

Что же касается реалистической прозы, то там данная сюжетная цепочка выглядит иначе: "преступление (проступок) человека - наказание человека - искупление человеком вины - прощение человека". Примеры самые простые и до боли знакомые: "Преступление и наказание" Достоевского, "Воскресение" Толстого. Теперь, самое интересное. Именно эта, а не предыдущая цепочка четко прослеживается в романе "Шрам", что дает нам достаточно веские основания усомниться в фэнтезийной природе данного произведения. Действительно, проблемы человека и его судьбы волнуют скорей писателей-реалистов, в то время как авторы фэнтези склонны к постановке и решению более глобальных проблем и просто человек - это для них достаточно мелко.

Анализируя роман, нельзя обойти вниманием и такую деталь. "Шрам" тяготеет, с одной стороны, к притчевости, с другой же - обладает целым рядом черт реалистической литературы "основного потока". При этом его сюжет может довольно легко быть отделен от антуража, переброшен и реализован в иной реальности и ином времени, как в настоящем, так и в будущем. Достаточно заменить наложенное заклятье воздействием мощного психотропного средства или кодирования, орден Лаш - тоталитарной сектой или спецслужбой, снятие заклятья - излечением через катарсис или преодолением "установки". Конечно, остается еще романтическая атмосфера средневековья, но и она может быть сохранена переносом действия в глухую, заброшенную местность, подальше от цивилизации (есть ведь еще такие уголки?).

По нашему мнению, данная "независимость" произведения от места и времени также является отличительным признаком оперирующего с "вечными ценностями" мэйнстрима. За примерами далеко ходить не нужно - сакраментальные "Ромео и Джульетта" дали жизнь целому сонму римейков, среди которых и такой шедевр, как "Вестсайдская история". "Властелина Колец", как и "Привратника", напротив, перенести в иное время и в иной мир без потери основных присущих им индивидуальных черт невозможно. И можно только воздать должное авторам, сумевшим создать достоверную психологическую атмосферу и живые убедительные характеры, уверенно чувствующие себя в любых пространственно-временных координатах.

Подводя итог, можно сказать, что "Шрам" - хороший и качественный роман в жанре почти реалистической прозы, и достоин он скорее литературной "внежанровой" премии "Странник", чем "Меча в камне", премии в номинации "фэнтези и сказочная фантастика".

Одним словом, "награда нашла героя". Правда не того. И не та награда. И не Ланцелот...

Postscriptum

По итогам голосования премии "Странник", "Шрам" занял второе место, пропустив вперед только "Чапаева и Пустоту" Пелевина. Не вдаваясь в долгие дискуссии, отметим лишь, что "Чапаев" - роман не фантастический, а сюрреалистический. Сюрреалистов же с фантастами не объединяют нигде в мире. Они - в разных весовых категориях.

Санкт-Петербург - Арзамас - 13, октябрь 1997
Н. Перумов и Д. Рудаков

ИСПЫТАНИЕ: «ШРАМ»

Открытый финал «Привратника» оставлял авторам несколько возможностей.

Можно было сызнова приманить Третью Силу к Двери – это Дяченко сделают (совсем с другими героями) в «Преемнике».

Можно было переиграть заявленную тему в других декорациях. Так появится новая, уже совместно написанная редакция «Горелой Башни», в финале которой – человек простивший и прощенный, каким мы видим Руала Ильмарранена на последней странице романа.

А можно было рассказать совсем о другом. Вернее, иначе. Четче. Скупее. Сыграть с иными жанрами – «почти реалистическим» мушкетерским романом и хорошо всем известной сказкой. Поговорить о любви – ведь в «Привратнике» была только любовь несбывшаяся, невозможная, не столько чувство, сколько аргумент в споре Руала с Третьей Силой. Лишить героя права на выбор – какой-либо выбор – и исследовать, как он будет бороться за право быть собой. Наконец, ввести второго героя – героиню; не двойника, партнера, дублера – но самостоятельный характер.

Историей этой стал «Шрам» (1995).

На самом-то деле «Шрам» связан с «Горелой Башней» не в меньшей степени, чем с «Привратником»: оба выросли как фрагменты ненаписанного цикла «Книга Заклятий». Завязка (или кульминация, как посмотреть) «Горелой Башни» возникает на страницах «Шрама» непосредственно – в книге, которую читает Эгерт:

В одном селении случилась язва, и много людей умерло. Прослышав о беде, явился в селение знахарь; был он молод, однако опытен и умел. Пользуя людей травами, шел он от дома к дому, и болезнь могла изъязвить и его – однако, по счастью, не тронула. Исцелились люди; тогда спросили они себя: что за сила дана молодому лекарю? Что за непонятная мощь в его руках и его травах? Почему язва пощадила его? Испугались люди неведомой силы и умертвили знахаря, желая умертвить с ним и силу его. Однако случилось так, что вслед за преступлением их последовала и расплата: спустя малое время поселок опустел, и никто не знал, куда девались люди; мудрые говорят, что закляты они, все закляты, и старики и младенцы, и маяться им в неведомых безднах, покуда не явится человек и не снимет заклятие...

(Значит ли это, что «современный» мир «Башни» – далекое будущее тетралогии «Скитальцы»?)

Гай из «Горелой Башни», как и Руал, – жертва. Он не знает, что может быть прощен (неважно, какова степень его вины), только если простит тех, кто виновен много больше его.

Простить – значит понять. Первое колебание Руала, решительно направившегося к Двери, возникает в тот момент, когда он за противной физиономией малолетки, бросавшего в скованного человека гнилушки, видит судьбу обычного мальчишки.

После этого естественный, но такой трудный шаг – написать роман от лица этого самого мальчишки. Или выросшего, но так и не ставшего взрослым мальчишки. А зовут его – Эгерт Солль.

* * *

Сергей. ...И наши детища, – скажем, романы «Ритуал» и «Шрам» – находятся на стыке фантастики и «love story», но все же если для мелодрамы сверхценным является описание именно любовных страстей с порядочной дозой сентиментализма, то у нас главенствует прежде всего психологическая драма, порой трагедия, пускай и на основе любовных чувств.
Марина. Помогает ли в работе осведомленность Сергея в области психиатрии? Безусловно. Помню, как во время работы над романом «Шрам» он рассказывал мне о структуре фобий, специально брал в медицинской библиотеке работы, посвященные природе страха. Иногда мне приходится сдерживать его, иначе в наших романах полно было бы не просто акцентуированных личностей, но форменных маньяков. А он сдерживает меня, когда речь заходит о разнузданной фэнтези, магии и волшебстве.

(Зеркало недели. – 1997. – № 7.; М. и С.Дяченко. Эмма и Сфинкс. – М.: Эксмо, 2004. – С. 614.)

* * *

Отличительная черта ранних книг Дяченко: в них нужно хорошо вчитаться, прежде чем поймешь, какую игру ведут авторы. Жанровая модель меняется на глазах, а вместе с ней герои, а там, глядишь, и мир.

Начало «Шрама», к примеру, выдержано в почти буффонадных тонах. Впрочем, почему «почти»? Из «Преемника» мы знаем, что Эгерт Солль стал прототипом героя популярного «Фарса о рогатом муже» – но не рогоносца, разумеется, а донжуана, соблазнившего на пари купеческую жену.

Только вот сдержанно-ироничный тон противоречит карнавальной радости.

Не особенно красивый, но и не урод, не особенно сильный, но и не самый слабый, Карвер всегда проигрывал сравнение с Эгертом – и в то же время принимал на себя отблеск его славы. С малых лет он честно зарабатывал право называться другом такой выдающейся личности, снося порой и унижения, и насмешки.

Несобственно-прямая речь героя врывается в авторское повествование, оттеняя невысказанную, но уж во всяком случае, не очень лестную оценку достоинств Эгерта Солля. «Выдающаяся личность» Эгерт – едва ли не пара «исторической личности» Ноздреву: говорю не о героях, но о форме авторской оценки.

А потом двусмысленный панегирик превратится в протокольно-точное описание ссоры Эгерта со студентом Динаром Дарраном, за чьей невестой решил приударить гуард из города Каваррен (читай – мушкетер, д’Артаньян и дон Жуан в одном лице). Ссора, дуэль, бессмысленное убийство человека, который и шпагу-то не умел держать. Интонация рассказа не меняется: «господин Солль», «великолепный Эгерт» и его «безнадежно слабый соперник»... Мы почти всё время наблюдаем события глазами Эгерта – ровно до того момента, когда –

Эгерт кинулся вперед; студент, нелепо вскинув шпагу, шагнул ему навстречу – и замер, не сводя с гуарда удивленных глаз. Острие фамильной шпаги Соллей показалось у него из спины – не блестящее, как обычно, а темно-красное, почти черное.

Еще один кинематографический прием: «удивленные глаза» – и лезвие, выходящее из спины. Взгляд со стороны.

Любой фарс рано или поздно превращается в унижение слабого, и на двух десятках страниц первой главы «Шрама» мы это уже не раз наблюдали. Но фарс может закончиться и смертью.

«Балаганчик», в котором куклы истекают «клюквенным соком» (А.Блок); настоящая кровь вместо клюквенного сока на руках доктора Симпсона («Дом, который построил Свифт» Г.Горина); «не кровь – просто сок земляники» («Трудно быть богом» А. и Б.Стругацких).

Тексты совершенно разные, но в каждом присутствует момент игры... да нет, уже не игры, а резкой смены ожидаемого (заложенного в природе жанра) и действительного.

Авторы «Шрама» в той же первой главе повторяют уже использованный ими прием. Разудалый мушкетерский роман, обернувшийся непонятой, не увиденной Эгертом трагедией, снова меняет обличье. Некий старик оскорбляет новоявленного убийцу, дерется с ним на шпагах... и в тот момент, когда мы понимаем, что старик неуязвим для бретера Эгерта, мы вспоминаем (впервые!), что перед нами всё-таки фэнтези.

В «Привратнике» магия фонтанировала на каждой странице; в «Шраме» она поначалу меняет жизнь только одного человека. Впрочем, «поначалу» – лишнее слово: всё, что происходит в дальнейшем, – результат неизбежных, просчитанных по шагам поступков героя. Проявление его (не)свободной воли.

Как помнят читатели, шрам, нанесенный шпагой старика на щеку Эгерта, – знак заклятья трусости. Прямо об этом говорится только во второй части, а пока что читатель знает и понимает не более, чем герой, за которым мы следуем неотсутпно.

Если трусость – это диагноз, то в «Шраме» Дяченко впервые выступили как последовательные и безжалостные диагносты. «Шрам» – книга предельная, и для героев, и для авторов. Ни до, ни после Дяченко не проводили настолько тщательной вивисекции человеческого сознания. Они нашли другие приемы и темы. Некий аналог трансформации Эгерта – раздвоение личности на «дневную» и «ночную» в «Пещере», но это синхронный срез, а не показ динамики. Еще позже, в «Армагед-доме» и «Пандеме» Дяченко проделают схожую операцию с социумом: проверят наш мир на прочность и способность к изменениям. В «Шраме» люди еще не составляют общество. Толпу – да, дружный гуардский коллектив – да, студенческое братство – разумеется; но не общество. Это дало повод Н.Перумову и Д.Рудакову упрекнуть Дяченко в антиисторичности (статья «История одного наказания»): авторы не только помещают в «околосредневековый» мир современных людей (Динара и его невесту Торию), но и оценивают поступки Эгерта исходя из современной нам этики. Д.Ивахнов, напротив, очень точно написал об условности фантастического средневековья Дяченко, которое произросло не из исторических трудов, но из классических фильмов-притч, подобных «Сказке странствий» А.Митты. «Впрочем, – добавляет автор, – вполне может статься, что этот фильм Марина и Сергей не видели...» (Д.Ивахнов. Рожденные воспламенять (этюды о поэтике Марины и Сергея Дяченко) // М. и С.Дяченко. Привратник. – СПб.: Северо-Запад-Пресс, 2000. – С. 389.). Видели, конечно, и глава, посвященная новому Великому Мору, по угадке Ивахнова, действительно восходит к аналогичному эпизоду «Сказки...».

Итак, перед нами реалистическое исследование человеческой души, выполненное в подчеркнуто условном антураже. Да еще и в основе эксперимента – совершенно невозможный элемент: заклятие. Даже не гипноз – заклятие! Разумеется, немаловажно то, что само заклятие обставлено весьма буднично – в той мере, конечно, в какой буднична дуэль. Но важнее то, что перед нами – не одномоментное изменение, а процесс. Как человек, не знающий, что такое трусость, может понять, что он трус? Одна глава, тридцать страниц, полтора десятка эпизодов. Беспокойство; кошмары; головокружения; и самый, пожалуй, точный момент:

Ехали молча; под копытами лошадей звякала мостовая, и Эгерт, которому неприятно было глядеть на пляску теней вдоль улицы, взялся смотреть вниз, на истертые камни. Проплывающая внизу мостовая вдруг показалась ему рекой во время ледохода – булыжники беспорядочно толпились, перли друг на друга, вздымая острые края, будто ожидая жертвы. Похолодев, Эгерт понял вдруг то, чего не осознавал раньше; он понял это и сам поразился своей былой слепоте. Камни мостовой были враждебны, смертельно опасны, и человек, упавший на них с высоты, хотя бы и со спины лошади, был почти обречен.

Человек, посмотрев под ноги, – буквально под ноги! – вдруг видит то, что не замечал никогда. Это не метафора первого пристального взгляда в собственную душу – даже не предпосылка к такому взгляду. Но, если вспомнить слова Черчилля, – это, может быть, конец начала.

Руал в «Привратнике» должен был увидеть мир в его полноте, чтобы простить и принять его. Эгерту предстоит нечто более трудное: увидеть других людей.

Нарочито контрастные эпизоды (и, возможно, авторам даже не стоило подчеркивать этот контраст). По пути из Каваррена Эгерт претерпевает нападение разбойников – и заползает под сиденье кареты, выталкивая оттуда девушку, а потом, оцепеневший от ужаса, даже не пытается защитить ее от надругательств. Через несколько месяцев Эгерт становится свидетелем казни на День Премноголикования: осуждены лесные разбойники – такие же, как и те, кого он встречал раньше. Но теперь Эгерт чувствует их страх и боль.

Дяченко, разумеется, не первыми в мировой литературе сломали героя, лишив его свободы выбора. Карета, в которой пытался спрятаться Эгерт, – некий аналог оруэлловской «комнаты 101», разве что ни палача, ни Старшего Брата нет. Осталось только непереносимое давление (в советской фантастике можно вспомнить «За миллиард лет до конца света» Стругацких, где сравнительно мягкими методами Мироздание смогло уничтожить людей, считавших себя интеллигентами).

И не Дяченко первыми описали то, что можно с пафосом назвать Нравственным Возрождением Человека. Но такие амплитуды колебаний мне не часто доводилось встречать.

Известно, что Чехов хотел написать о человеке, который выдавливает из себя по капле раба. А если добавить к этой истории «приквел» – о том, как человек в раба превращается?

«...Ибо путь бесконечен» – последние слова романа. Это значит: человек способен меняться.

Гордая Тория выносит Эгерту приговор. Мерзавец. Негодяй. Убийца. Всё это правда, но, как оказалось, в этом человеке есть – или может быть – и иное. (Равно как и в «новом» Эгерте остается «прежний» – о чем рассказано в «Преемнике», хотя и с явным психологическим пережимом.)

Едва ли не во всех книгах Дяченко человек – не то, что он есть, но то, чем может быть. И то, от чего он отказывается, не менее важно, чем то, что принимает.

Анализировать ход внешнего и внутреннего действия в «Шраме» означает подробно пересказывать роман. Воздержусь от этого, остановлюсь только на некоторых моментах, которые кажутся мне принципиально важными.

Во-первых, уже не раз упомянутая «тема выбора». По сравнению с Руалом, Эгерт как будто до поры до времени плывет по течению. Вернее, его несет поток событий, ударяя на перекатах – до крови. Человек доходит до уверенности в том, что лучший выход для него – самоубийство, но не может заставить себя сделать последний шаг. Выбор сделан за Эгерта: жить таким, каков ты есть.

Уже в «Привратнике», как было сказано ранее, внутреннее действие важнее внешнего, но Руал всё же спасал детей и невинных селян, обманывал знатных и шел в логово безумного кудесника. В «Шраме» единственное, что доступно Эгерту, – это сохранение той малой частицы «я», которую не затронуло заклятье.

Говорят, что чуткий слух слепцов – компенсация увечья. Изуродованая душа Эгерта, из которой вырвали всё, что составляло ее основу, восстанавливает себя, обретая новые свойства. Никакого выбора Эгерт и тут не делал. Он просто стал тем, кем стал, – человеком, способным чувствовать чужую боль, как свою. Это стойкий мотив поздней советской фантастики: «Я весь изранен» – говорит уж до чего, казалось бы, эгоцентричный Писатель в «Сталкере»; «чуткость к колебаниям» земли или человеческих душ – приговор, вынесенный альтисту Данилову.

Эгерт не может выбирать – ему остается только пассивно сопротивляться, пока он не дойдет до той точки, когда выбор уже неизбежен. Весьма актуальный социальный мотив. Психология всегда переходит в социологию...

Финал «Привратника» – перелом в душе Руала. Финал «Шрама» может показаться переломом только нечуткому читателю. Это не перелом, это следствие, завершение. Не зря Скиталец предсказывает, что Эгерт избавится от заклятья, только «когда путь будет пройден до конца».

В оценке финала «Шрама» мнения автора этих строк и авторов романа расходятся.

Для многих читателей очевидно, что сюжетная модель «Шрама» восходит к истории о путешествии Нильса с дикими гусями. Преступление и наказание (понятно, что хулиганство Нильса и убийство, совершенное Эгертом, караются в разных кругах дантова Ада) – три загадочных условия, поставленные гномом/колдуном – два из них исполнены, третье нарушается во имя дружбы/любви – и благодаря этому подвигу самопожертвования заклятье спадает.

КОГДА ПЕРВОЕ В ВАШЕЙ ДУШЕ ОБЕРНЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ...
КОГДА ПУТЬ БУДЕТ ПРОЙДЕН ДО КОНЦА...
КОГДА НА ПЯТЬ ВОПРОСОВ ВЫ ПЯТЬ РАЗ ОТВЕТИТЕ «ДА»...

Д.Ивахнов назвал это «блестящей реминисценцией из Сельмы Лагерлёф».

На самом деле всё несколько сложнее – или, наоборот, проще.

В романе шведской писательницы перед Нильсом стоят два условия, причем очень четко сформулированные: мальчик должен слетать с гусями в Лапландию и обратно (проследив при этом, чтобы с ними ничего дурного не случилось) – и дождаться, пока его матушка отрубит голову гусаку Мартину. Нильс, разумеется, спасает друга, дальнейшее известно.

В чудовищно адаптированном русском переводе – насколько я знаю, единственном, который издавался до конца 1980-х годов, – добросердечные люди решили не травмировать детскую психику и придумали некое заклинание, благодаря которому Нильс может поменяться ростом с кем угодно. Он и меняется – с гусенком, который становится совсем крохой. Все счастливы.

И, наконец, в знаменитом мультфильме «Зачарованный мальчик» появляются две загадки («Когда одна дудочка и девять дырочек истребят целое войско... Когда король обнажит голову, а ты останешься в шляпе...»), ну а последнее условие – смерть Мартина – остается неизменным.

Итак, непосредственным образцом для сюжетостроения «Шрама» послужил именно мультфильм. Более того: нигде в мировой сказочной традиции, помимо «Нильса» и его экранизации, я не встречал такого сюжетного хода.

Авторы полагают, что финал «Шрама» – это апелляция именно к традиции, к сказочности как таковой.

Мне представляется, тем не менее, что Дяченко прибегли к запрещенному приему, – и вот почему.

Использованная ими схема отсылает всё же к одному источнику, что само по себе не плохо и не хорошо, если бы не одна деталь: источник должен угадываться в конце, в момент прочтения кульминационных строк, но не заранее. А между тем, в конце второй части «Шрама» – в тот самый миг, когда Скиталец называет Эгерту условия, – опознание происходит мгновенно, а значит, предугадывается и сильнейшая сцена допроса Эгерта, когда в ответ на последний из пяти вопросов («Верно ли, что магические действия декана и его дочери вызвали в городе Мор?») звучит «Нет».

Разница между «Шрамом» и «Зачарованным мальчиком» – разница, которая не должна остаться незамеченной читателем, – в том, что Нильс должен выполнить три последовательных действия, а три «когда» Скитальца обозначают одно и то же: Эгерт, прошедший путь до конца, должен отказаться от того, что было «первым в его душе», от страстного желания сбросить заклятье.

Эпизод с Карвером и козочкой, выписанный с предельной (и, как по мне, чрезмерной) натуралистичностью, работает сразу на нескольких планах. Напомню, что же в нем происходит: бывший «товарищ» Эгерта, расплачиваясь за годы унижений и «вторых ролей», издевается над Соллем в присутствии Тории, несчастный же Эгерт думает, что таким образом исполняет условия Скитальца. Ошибка чудовищная, которая чуть не раздавила бывшего гуарда. Сопереживание герою в этот момент настолько велико, что непристойные предложения Карвера – парадокс! – только разрушают эффект (на прямой вопрос Сергея Дяченко, как иначе передать отчаяние Эгерта, я не нашелся, что ответить). Итак, мы, вместе с героем, ошибаемся, думая, что миг его освобождения близок, достигая в результате своего рода анти-катарсиса. И в то же время – уверен, что авторы об этом не думали, – сказочный ключ на время переходит в мифологический: неправильно понятый оракул несет гибель.

Поведение человека детерминировано и в сказке, и в мифе, – но исход разный, вот в чем суть.

Фэнтези стоит на пересечении сказки и мифа. «Шрам» – психологическая проза, отягченная «памятью жанра»; но жанра не фэнтези, а сказки.

Из сказки – из страшной сказки – пришло и Священное Привидение Лаш. Логика брата Фагирры и прочих безумных властолюбцев, выпустивших Мор, безумна, но в этом безумии есть своя система. Так палач у Оруэлла (опять приходится вспомнить «1984») говорит Уинстону: «Вы не существуете», а тот даже не может возразить, что эта фраза противоречит грамматике. А герой Стругацких вспоминает, что у Ефремова описано доисторическое чудовище гишу, понять которое нельзя, а можно только убить... Можно разложить монологи Фагирры на непротиворечивые тезисы, но все они сведутся к оруэлловскому афоризму «Цель власти – власть, цель пытки – пытка».

Мир «Шрама» четко разделен на пространство внутреннее, защищенное – университет и пространство внешнее, агрессивное и смертельно опасное. Орден Лаш – всего лишь крайнее проявление изначальных жестокости и безумия, которым противостоять невозможно, но – необходимо.

У Эгерта во время Мора умерли друг и учитель, у Фагирры – семья: деталь, которая в другой книге Дяченко могла бы развернуться в особый сюжет (да отчасти и развернулась – в «Преемнике»), а в «Шраме» превратилась в жутко-гротескную подробность. Если Революция, как известно, пожирает своих детей, то Власть – саму себя. Страх Эгерта перед Священным Привидением, как не раз подчеркивается в романе, – страх звериный. Преодоление страха – обретение человеческого существования.

Очищение от страха и страдания через переживание этих страстей. Так Аристотель определял катарсис. Все, кто писал о «Шраме», отмечали, с каким мастерством и тактом описано изменение чувств Тории – от ненависти к Эгерту до прощения, от жалости до любви.

«...Но любовь наша возникла именно из-за различий меж нами – отнюдь не из-за сходства в облике или вкусах, нет, именно различиями была порождена эта любовь, и именно она стала тем мостиком, что неожиданно соединил края бездонной пропасти, нас разделяющей».

Это строки из романа Урсулы Ле Гуин «Левая рука Тьмы» – великой книги о странном, невозможном, неизбежном чувстве. Не знаю, помнили Дяченко об этом романе, когда писали «Шрам» или нет. Ле Гуин для ее сложного, многомерного творения понадобилось выстроить целый мир; Дяченко пока что ограничиваются лабораторным экспериментом, и мир их интересует мало.

Именно любовь, ее динамика, зарождение и гибель, сущность и проявления больше всего интересовала Дяченко в середине 90-х годов. Сказывалось романтичное мироощущение писателей, о котором столько писали в то время критики? Возможно.

Сергей. Вообще же, тема любви – главная тема литературы и искусства – нечастый гость в фантастической литературе. Я бы классифицировал «с точки зрения любви» всю фантастическую литературу так:
– произведения, которые счастливо обходятся вообще без всякой любви – их множество. Это в первую очередь разные зубодробильные, шипообильные и алиенообильные боевики, в том числе космические;
– вещи, где любовь играет фоновую роль или настолько условно-символична, что выступает как басенный персонаж. Это большинство фэнтези с разными там худосочными принцессами, королями, рыцарями и магами;
– тексты, где любовь присутствует как важный фактор сюжета и прописана достаточно подробно – но в рамках обычной психологии взаимоотношений. Это, как правило, реалистическая фантастика, требующая от автора знания жизни и умения передавать ее многомерность: любовь ведь, так сказать, необходимый компонент бытия. Таких книг, кстати, немного. Пример – «Мастер и Маргарита» Булгакова;
– романы, повести, рассказы, в которых тема любви есть главный или один из главных сюжетообразующих факторов и где эта самая любовь исследуется под ракурсом, невозможным, парадоксальным для «обычной» литературы. Это и есть самая интересная для меня ниша фантастики. Именно здесь фантастика может сказать новое слово, открыть интересные горизонты для нашего ума и сердца. Здесь колоссальные резервы креативности психологии, социологии, прогностики. Это то, что готовит нового человека... Но это и самая сложная нива, подобная минному полю. Оступился на неправдоподобности, на банальности – и все, трах-тарарах. Попыток такого рода очень мало, их можно сосчитать на пальцах. Пример вершин – «Солярис» Лема, с любовью Криса и искусственной Хари.
Мы исследуем самую большую ценность жизни и самую большую тайну ее – любовь. Как возникает это чувство, живет, изменяясь во время испытаний, как умирает или обретает бессмертие... Я имею в виду любовь в широком смысле этого слова – к матери или отцу, к другу, к ближнему, к родине, к своему погосту, к живности, которая нас окружает, ко всему, созданному кем-то во вселенной... Конечно, самым интересным видом любви для нас являются отношения мужчины и женщины, незнакомых людей, чувства которых не определены родственными узами... Происходит чудо – и рождается некий новый феномен, новое качество, не присутствовавшее во вселенной...
Фантастика, рассчитанная на подростков, как черт ладана избегает темы любви – и этим самым обрекает себя на некую ущербность. Моя мечта – соединить мелодраму и фантастику, ибо последняя может взорвать привычный ход событий, подарить парадокс, обнажить суть...

(М. и С.Дяченко. Казнь. – М.: Эксмо, 2004. – С. 466.; Зеркало недели. – 1997. – № 7.; М. и С.Дяченко. Варан. – М.: Эксмо, 2004. – С. 486.)

В ранних книгах Дяченко любовь приравнивается к борьбе с судьбой или, если угодно, гомеостатическим мирозданием. В «Ритуале» и «Шраме» герои идут наперекор предсказаниям, отказываясь от спокойной, нормальной жизни ради тех, кого они любят. В «Ведьмином веке» и «Пещере» подобный выбор ставит под угрозу весь мир; может быть, спасает, может быть, губит. Во всяком случае, жизнь выходит из кругов предопределения.

Выбор – писатели не устают это подчеркивать – всегда странен. Выбор – это неестественное поведение. (Хотя Сергею Дяченко прекрасно известны и другие концепции: в эссе «Обратная сторона луны» речь идет, помимо прочего, о биологических корнях альтруизма.)

Вспомним:

Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его – нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.
Не дракона – дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти – святой, всеми владеющий страх – в посмешище.
(«Ритуал»)

Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло – но все равно не может вытянуть, как называется... Слово, Клавдий, назови мне... Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.
ПОЧЕМУ, Клавдий? ТЫ это делаешь – почему?..
Он молчал.
(«Ведьмин век»)

Он не мог осознать это чувство и не мог ему противиться – оно оказалось столь же сильным, как инстинкт самосохранения.
А этой страсти – жить во что бы то ни стало – чудовищный сааг был подвержен точно так же, как и кроткая сарна. Потому что сейчас, в последние мгновения прыжка, он осознал своим мутным сознанием зверя, что вонзая когти в странную добычу...
Мир в его глазах раздвоился.
Тот его осколок, что не имел названия, прокричал слово, ничего саагу не сказавшее – просто набор звуков... Но, вонзая когти в странную добычу, он уничтожит сам себя.
Что-то очень важное в себе.
Право на...
То, чего хочет лишить его затаившаяся в переходах, вооруженная хлыстом темнота.
(«Пещера»)

«Любовь» и «свобода воли» оказываются синонимами.

Во всех романах Дяченко от «Ритуала» (1995) до «Магам можно всё» (2000) важен сам выбор, а не его последствия, которые в принципе нельзя предсказать. (Позже, в «Долине Совести», «Пандеме», «Варане» внимание переместится на то, к чему приводят решения героев.)

Однако непредсказуемы лишь последствия истинного, свободного выбора. Если же он ошибочен – какими бы высокими побуждениями ни руководствовался герой, катастрофа неизбежна. Так, Арман полагает, что Юта будет с ним несчастна, и подстраивает ее спасение; Юта искренне радуется героизму Остина – и оба совершают ошибку. На другом конце «спектра» – «Армагед-дом», в котором материнская любовь заставляет Лидку совершать подлость за подлостью. И посредине – «Скрут», в котором перед героем нет иного выхода, кроме предательства любви.

Всё это не означает, что Дяченко шесть лет писали об одном и том же, хотя они не раз называли любовь главной темой своего творчества. Рубежной книгой оказалась «Пещера». На первый взгляд, в этом романе всё, «как полагается»: молодая героиня, мужчина, который жертвует ради нее жизнью... Но вдруг оказывается, что любовь – не ответ на все вопросы, как было раньше. Еще в «Ведьмином веке» социум давил на героев, но на самом деле судьба общества и мира полностью зависела от чувств двух любящих людей. В «Пещере»даже любовь оказалась ловушкой, и главное слово теперь – Ответственность.

«...и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».

Финал пронзительного рассказа Чехова, который так и называется – «О любви». Тот случай, когда прямо высказанная «мораль» кажется не навязчивой, а трогательной. Первое правило писательского мастерства – «показывай, а не рассказывай» – работает не всегда. Дяченко в «Шраме» не стесняются его нарушать – вернее, «рассказ» и «показ» они совмещают в разных долях.

Ключевые моменты отношений героев мы видим непосредственно: вот Тория из окна видит странного человека и не может признать в тоскливом оборванце убийцу своего жениха; вот столкновение в кабинете Декана; вот Тория спасает Эгерта во время Дня Премноголикования – каждый эпизод выписан по-дяченковски четко, не с точки зрения всезнающих авторов, а через восприятие кого-то из героев – но не обоих сразу. Тория видит какие-то чувства на эгертовом лице – «или ей показалось?». Эгерт смотрит на яростную Торию – «может быть, она хотела сказать...». И лишь когда эти двое обретают друг друга, их восприятия начинают пересекаться в одних и тех же эпизодах.

Это что касается «показа». Но ведь только в литературе, причем плохой, жизнь состоит из одних ключевых моментов и решительных этапов. Обыденное, повторяющееся для человека не менее важно. Тем более, для такого, как Эгерт, чья жизнь стала непрекращающимся, однообразным мучением. О повторениях и регулярностях Дяченко рассказывают – самим ритмом повествования улавливая течение времени. Когда мы впервые слышим внутренний монолог Тории? Когда она вспоминает слова отца о том, что время лечит раны. Поэтому отмеренный по месяцам ход «Шрама» (а смену листков календаря Дяченко показывают, по обыкновению, через конкретику деталей, видимых героями) – нечто больше, чем просто бытовая достоверность. Время замедляется, когда Солль проживает бесконечные полгода до Дня Премноголикования; отсчет идет на дни и часы, когда Эгерт пытается найти Скитальца, пришедшего в город на праздник; время останавливается, когда приходит Мор. И каждый раз достигается это через авторскую речь, неспешно-книжную или торопливую (любимый знак препинания в таких случаях – точка с запятой, одновременно разделяющая и соединяющая части фразы, создающая перебой ритма; будто сердце ёкнуло).

В англоязычных библиографиях фантастики регулярно встречается пометка «Same Universe» – так обозначают книги, действие которых происходит в одном и том же мире (будь то мир фэнтезийный или далекая-далекая галактика), однако непосредственно они не связаны. «Привратник» и «Шрам», не будь впереди «Преемника» и «Авантюриста», подошли бы под эту категорию. Мы знаем, сколько лет прошло со времен поединка с Третьей Силой (около полувека); мы вновь слышим о давнем Море; мы, как старых приятелей, встречаем Легиара, Эста, Орлана (вернее, упоминания о них); мы ближе знакомимся с Луаяном, который в предыдущей книге был талантливым и гордым юнцом. Мы вновь посещаем университетский город, в котором во время Дня Премноголикования чуть было не отрубили голову Руалу: пример по-сказочному пышной избыточности мира. Руал прошел много стран и городов, и о каждом можно было бы рассказать свою историю. Достоверность мира в целом увеличивается благодаря тому, что мы узнаем подробности о жизни одного его уголка.

Но самое, конечно же, существенное пересечение: мы понимаем, хотя и не сразу, что Скиталец – не кто иной, как Руал Ильмарранен. Прием, превосходно отработанный братьями Стругацкими: давать читателю строго отмеренную, дозированную информацию. Тот, кто не читал «Привратника», знает о происходящем (и давно произошедшем) не больше героев, а то и меньше. Это опять-таки работает на достоверность целого: ну кто из нас знает всё о нашем мире и его скрытых пружинах? Кто такие маги, объяснять не надо, что такое Дверь Мироздания – бесполезно, а Священное Привидение Лаш ждет своего появления в будущем романе. В дальнейшем Дяченко именно таким способом – скупо цедя сведения – будут знакомить читателей с совсем уж необычными мирами, хотя порой, для разнообразия, и станут рассказывать о них «педагогически», демонстративно, со ссылками на первоисточники (в таких несхожих книгах, как «Армагед-дом» и «Магам можно всё»).

Да и о героях мы многое узнаем постепенно. Уже в «Привратнике» нам сообщалось о некоторых важных событиях с большим запозданием: за что, скажем, был наказан Руал или кто именно был тем магом, что превратился в вулканическую лаву. А в «Шраме» пустая, открытая жизнь гуарда Эгерта Солля, о которой мы узнаём всё и сразу, противопоставлена грустной истории декана Луаяна, несостоявшегося великого мага, несчастного мужа, с которой мы знакомимся медленно, от главы к главе. Прошлое нависает над героями – и опять-таки должен напомнить: следующие книги разовьют эту тему, но заявлена она уже в «Шраме».

«Шрам», безусловно, остается вершиной раннего творчества Дяченко – и объяснением того, почему «раннее» творчество так быстро закончилось. «Преемник», «Скрут» – а дальше Дяченко будут писать о том же, но иначе; похоже, но о другом. Когда «Шрам» получит премию «Меч в камне» за лучшую фэнтези 1995-1996 годов (опередив «Волкодава» Марии Семеновой), писатели уже закончат «Пещеру».

И есть, наконец, еще одна причина, по которой «Шрам» обозначает рубеж в жизни соавторов...

Сергей. ...«Шрам» закончен был 2 июля [1995 года] – это день рождения Стаски, то есть я отвозил Маринку в роддом в этот день; такой знак судьбы.

(Из интервью, взятого автором этой книги (2003 г.).)

...Ибо путь бесконечен.

Михаил Назаренко