ДЕСЯТЬ НА ТРИНАДЦАТЬ

история третья

— Дядь Миша, ты чего?

Он не ответил. Шмыгнул носом, отвернулся. Дядя Миша плачет? Быть того не может! Если бы не видел своими глазами, в жизни не поверил бы.

В жизни бы не поверил. А сейчас верю.

— Да что случилось-то? Умер кто-то?

Здравствуй, друг мой, длинный язык. Ты, как обычно, опять успел вперед мозгов. Ну да, Ромка Голосий — сама деликатность, дело известное. Прав дядя Миша, через слово поминая мою бесчувственную «ментовскую натуру».

— Родился, — он всхлипнул по-детски.

У меня аж в носу защипало от жалости.

— Не умер, Рома. Родился.

— Кто?

— Внучка. Внучка у меня родилась.

— Чего же вы плачете? Радоваться надо!

Это не я. Это Наташа меня опередила.

— Я радуюсь…

— Видим мы, Михаил Яковлевич, как вы радуетесь, — ну, это уже Эсфирь Лазаревна. — Рассказывайте, в чем проблема. Мы здесь все не чужие люди. Поможем, чем сможем.

Дядя Миша еще раз всхлипнул, утер слезы кулачищем. Глаза у него были красные и блестели, как у больного в лихорадке.

— Вот, чаю попейте — и рассказывайте.

Эсфирь Лазаревна пододвинула дяде Мише его любимую фаянсовую чашку, расписанную сиреневыми цветочками — самую большую из всех, имевшихся в наличии. Дядя Миша уставился в чашку, словно сомневался в ее содержимом. Поборов сомнения, шумно отхлебнул.

— Валюха, дочка моя… Родила вчера.

— Кого? — с интересом спросила Эсфирь Лазаревна.

Психиатра включила. Умеет. Будто не слышала про внучку!

— Девочку.

— Вес?

— Три семьсот.

— Рост?

— Полметра.

— Хорошая девка, не сглазить бы. Откуда узнали?

— У нас чат семейный. Я туда заглядываю.

— С дочкой, внучкой все в порядке?

— В порядке…

Дядя Миша подозрительно хлюпнул носом — и вновь припал к чашке. Типа, это он чаем булькает. Эсфирь Лазаревна молчала, не торопила. Мы с Наташей тоже молчали. Молчание сгущалось, делалось осязаемым, требовательным, и дядя Миша не выдержал:

— Увидеть я ее хочу!

— Кого?

Это уже я. Со свойственной мне тактичностью. Не выйдет из меня психиатра.

— Внучку! И Валюху, само собой. Мусю еще, супружницу мою. И Кольку, зятя, хрен с ним, окаянным. Всех хочу...

— И что тебе мешает…

Я поперхнулся, не закончив вопроса. Дядя Миша так на меня зыркнул, что я чуть со стула не сверзился.

— Увижу внучку — уйду. Понял, Рома? Уйду насовсем.

— Откуда знаешь?

— Чую. Душа подсказывает. А мне нельзя уходить! У нас работы — вагон и маленькая тележка…

— Вы уверены? — мягко спросила Эсфирь Лазаревна.

Спроси я то же самое, дядя Миша на меня б точно вызверился. А ей — ничего, нормально ответил, даже спокойно.

— Уверен.

— Значит, так и есть.

— Угу…

Он выхлебал залпом все, что оставалось в чашке. Крякнул, словно пил самогон. Глаза дяди Миши заблестели, но уже не так, как у больного — иначе.

— Подарок! — выпалил он.

— Что — подарок?

— Хочу им подарок сделать! Валюхе, внучке, зятю.

И привстал, навис над столом:

— Не увижу — уважу. Хоть так...

— Хорошая мысль, — одобрила Эсфирь Лазаревна.

Мы с Наташей переглянулись. Подарок? Какой подарок мертвые могут сделать живым? Мы и в руки-то ничего взять не сумеем. Материального, в смысле. Вещественного. Чашки-чайники Эсфири Лазаревны, смартфоны, моя машина — это другое. Это как бы часть нас самих. Говорят: «С собой на тот свет не заберешь!» Нет, забрали кое-что.

Хотя мы еще не на том, мы на этом свете. А, все едино. То, что мы себе оставили, родственникам не подаришь. Впрочем…

— Валерка! Было бы что, а он передаст. Попрошу — не откажет.

— Верно мыслите, Роман, — согласилась хозяйка квартиры. — Осталось выбрать подарок. Михаил Яковлевич, у вас есть идеи?

Дядя Миша растерянно заморгал.

— Вот же ж блин…

— Ну? — поддержал его я. — Думай!

— У меня и нету-то ничего. Мы все вместе жили, в одной квартире. Как я помер — всё им осталось. Мусе и Валюхе с Колькой. Оно теперь и так ихнее…

— Не раскисаем! — скомандовала Эсфирь Лазаревна. — Поищем у меня, что-нибудь да найдем. Мне оно теперь все равно без надобности.

Мы с Наташей, не сговариваясь, зашарили взглядами по сторонам.

Круглый стол под вышитой скатертью, кружевные салфетки. Чашки, блюдца, сахарница с колотым рафинадом. Четыре полукресла с вытертой обивкой зеленого атласа. Два жестких «венских» стула. Древний — как бы не позапрошлого века! — сервант; шкаф-монстр из карельской березы с зеркалом на центральной створке. Еще один шкаф, поновее — поздних советских времен…

— Эсфирь Лазаревна, можно?

— Конечно, Наташа, смотрите. Жаль, детских вещей у меня нет. Пригодились бы…

Я остался на месте. Вспомнил, как участвовал в обысках у подозреваемых — и меня передернуло. Это значит, я у Эсфири Лазаревны обыск проводить буду?! И не надо мне песни петь: это, мол, другое! Сам знаю, что другое. А память, зараза, те обыски подсовывает. Один у педофила, чтоб ему черти в аду узлом завязали, другой у барыги-наркодилера.

Прав дядя Миша насчет «ментуры». Ладно, без меня справятся.

— О, еще один сервиз! Новенький, запакованный.

— Немецкий. Это мне на юбилей коллеги подарили. На восьмидесятилетие. Я и не открывала его ни разу…

— Михаил Яковлевич, как думаете?

— На кой хрен им сервиз?! Война, младенец — гостей, что ли, назовут?!

В подтверждение его слов вдалеке глухо ахнуло. И еще раз. Я достал смартфон, сунулся в городской Телеграм-канал. Ничего. А, нет, тревогу объявили. Пишут, в район ХТЗ прилетело.

Прав дядя Миша: сейчас не до гостей.

— Какой шелк! Ах, какой шелк! Как небо в июне…

В голосе Наташи пели восторг и тоска.

— Тут у вас целый отрез, Эсфирь Лазаревна! Платье пошить — загляденье будет! Михаил Яковлевич, что скажете?

— Ага, шелк! В платье под бомбами гулять! С дитём на руках!

— На вас не угодишь!

— Мне не надо угождать! Ты Валюхе с мало̀й угоди! Сервиз им! Шелк! Платье! Уж лучше бронежилет, по нынешним-то временам!

— Бронежилетов не имею, — отрезала Эсфирь Лазаревна. — У меня не военторг.

В поисках она участия не принимала. Давала возможность Наташе занять себя чем-то полезным.

— О, коньяк!

— Коньяк? — оживился дядя Миша.

— Армянский, кажется. Точно, армянский. «Ной Классик», двадцать лет. В синенькой коробке.

Дядя Миша вскочил — хотел подойти, взглянуть! — и тяжело плюхнулся обратно.

— Кто ж поверит, — взгляд его потух, — что у меня в заначке двадцатилетний коньячище завалялся? Отрез шелковый? Сервиз? Я б и сам не поверил!

— А вам надо, чтобы ваша семья непременно узнала, что подарок от вас?

В голосе Эсфири Лазаревны явственно звучали профессиональные интонации.

— А как же иначе?!

— С того света? — уточнил я.

От взгляда хозяйки дома мне захотелось провалиться сквозь пол, этажом ниже. Но дядя Миша меня удивил.

— Ромка, братан! Верно говоришь! Даже если твой Валерка записку напишет, а я продиктую… Не поверят! А если поверят, с ума свихнутся! Валюха у меня впечатлительная, а Муся — та вообще…

Он снова затосковал:

— Что ж делать-то, а? Что делать?!

— Деньги.

Это Эсфирь Лазаревна.

— Деньги? Откуда у меня деньги?

— У меня есть. Шестьсот долларов. За книгами лежат, в собрании сочинений Чарльза Диккенса. На черный день откладывала, на похороны. Не пригодились. Коллеги за свой счет похоронили.

— Правильно! — обрадовалась Наташа. — Деньги всегда нужны. Купят ребенку, что нужно, и мамочке тоже...

— Шестьсот баксов? У меня?!

— У вас, Михаил Яковлевич.

— Заначены? Не потрачены?!

— Да.

— Кто ж в такое поверит? Это ж хуже коньяка!

— Не будем бежать впереди паровоза. Решаем проблемы в порядке очереди. Сначала — достать деньги с книжной полки. Если я не справлюсь, попросим Валеру. Роман, поезжайте к мальчику, без него вся наша затея — пустое дело.

— Стоять! — гаркнул дядя Миша. — Ромка, кому сказано! Фира, это ж ваши деньги. Выходит, что и подарок от вас, а не от меня!

— Ваши родные об этом знать не будут.

— Я буду знать! Я!

— Не надо на меня кричать, Михаил Яковлевич. Я вас прекрасно слышу. Подарок будет от вас, лично от вас. Это ваши деньги.

— Мои? В смысле?!

— Это ваша премия за ударную работу. В частности, за блестящее выпроваживание профессора в прошлый вторник. Как вы его, а? Я прямо любовалась. Короче, премия вам вручается по итогам голосования коллектива нашей спасательной бригады. Голосуем, коллеги? Кто за?

Мы с Наташей подняли руки. Дядя Миша ошарашенно моргал.

— Езжайте, Роман, — подвела итог Эсфирь Лазаревна.