Золотой верлибр

Тускнеет с годами певучий клинок, туманится зеркало строк,

Ложится пластами на сталь и слова суровая пыль дорог,

По небу тучи ордой ползут, а молнии нет как нет,

И сам не знаешь, ждать или как, раз молниям вышел срок.

Ныряешь в ножны, во тьму и покой, снаружи хоть джинн ярись,

Беспечно дремлешь, как кот в тепле, забылся сном, как сурок.

Души горенье! — когда? Давно… Сверканье меча! — когда?..

«Спи,» — говорит беспощадный рок. «Не парься,» — смеётся рок.

Был песней звенящею для певца, был радостью для смельчака,

Плясал, словно буйный язык огня, звенел рассыпным серебром,

Сплясал, отзвенел, замолчал, затих, не радую, не звучу,

На свадьбе выпита чаша до дна, на тризне съеден пирог.

О, где рука, что меня обнажит, пробудит клинок ото сна?

О, где уста, что мои слова пригубят, как винный рог?

Великий боец, сожми рукоять и сталью закат разруби,

Великий творец, замеси раствор и в руки возьми мастерок!

Мы с женой по вечерам

Психоаналитики,

Выпиваем по сто грамм,

Споря о политике,

Истираем в порошок

Смертного-бессмертного —

И для нервов хорошо,

И для сердца хорошо,

И для счастья хорошо,

Счастья семейного!

Запретить можно все, что угодно. К примеру,

Можно Месяцу выписать высшую меру,

Расстрелять и с тех пор не смотреть больше в небо.

Неплохая идея, куда там Гомеру!

Я умею в размеры и рифмы,

Дай вам бог, чтобы вы так умели,

Как корабль, огибающий рифы,

Как корабль, избегающий мели.

Но бывает, дрожу от восторга,

Если вижу, как кто-то умеет —

До прозренья, до боли, до стона,

Выше мачт моих стрелами метит.

Выше мачт моих, в синее небо,

В те моря, где ни разу я не был.

Были и радости

С горестями пополам,

Вымерен радиус,

Круг защищает от зла,

Белая линия

Молча свернулась в пращу,

Век, присоли меня,

Хлебом друзей угощу.

Были и горести

С радостями пополам,

Может быть, вскорости

Встану я из-за стола,

Теплые валенки,

Снега хрустящий излом,

Век, наливай меня

В кружки друзей за столом.

Были и разности,

Всякостей целый вагон,

Спящего разума

Монстры бежали вдогон,

Яблони, жимолость,

Дождь переулком идёт,

Век, расскажи меня,

Как несмешной анекдот.

Надо жить — под обстрелом, на фронте, в тылу,

Жизнь киркою без устали бить, как скалу,

Чтоб увидеть когда-нибудь, как из разломов

Прорастают цветы сквозь густую золу.

Возьму, что дали.

Унесу, сколько смогу.

Мой путь, мой выбор.

Речь становится глуше, хотя не совсем,

Стиль становится суше, хотя не совсем,

Изменения эти я понял и принял,

И впустил в свою душу, хотя не совсем.

Мой дзен стал седым,

Мой дзен скрипит немного,

Но ещё крепок.

Я учился любить и учусь по сей день,

Был брюнетом, потом облысел, поседел,

Не узнать меня ныне, одно только сердце

Продолжает учёбу, стремясь за предел.

Мне по жизни событий хватило бы на

Десять жизней: руины империй, война,

Перестройка, дефолт, похоронки.

Впрочем, жалобы — это пустое нытьё,

Дед мой жизнь свою прожил — да ну, ё-моё,

Не дорога — сплошные воронки.

А у прадеда в быт подписался погром,

Революция, голод, разрушенный дом,

Две войны друг на друга налезли,

Был он мельником — мельница в пламя ушла,

У прапрадеда вовсе лихие дела,

И у прочих, задуматься если.

Впрочем, я не с того, братцы, боку зашёл,

Ведь сложилась у прадеда жизнь хорошо,

Родился, обзавелся семьёю,

Были дети — тех пишем, а эти в уме,

Да и мельницу — мельницу! — прадед имел,

Был веселым и не был свиньею.

Дед и бабушка жили — дай Б-г вам так жить,

А отец мой и музам успел послужить,

И меня, оглоеда, сварганить,

Ну и я потрудился, решительный муж,

И на поле семьи, и на поприще муз,

Время внуку пришло ураганить.

Встало солнце сегодня в каком-то часу,

Куковала кукушка в осеннем лесу,

Я считал, после сбился со счета,

Жизнь — монетка, то решка, то бравый орёл,

Что вчера потерял, то потом приобрел,

Профиль ангела в профиле чёрта.

Если довод последний тупых королей

Рвет на части дерюгу военных полей,

То однажды срастётся дерюга,

И сквозь мерзлую землю вины и тоски

Неизменно пробьются, прорвутся ростки,

Им плевать, что вокруг Кали-юга.

Они сидят на диване, мама,

Едят ракеты и пьют напалм,

Одеялами детей укрывают, мама,

Едят ракеты и пьют напалм,

Не все однозначно, говорят они, мама,

Ещё вопрос, кто на кого напал.

А где-то с мясом вылетает рама,

Стеклянная брызжет крупа.

Они пьют чай с сухарями, мама,

Пьют с артобстрелом и взрывом БК,

Они пьют чай в Телеграме, мама,

И складки жира на их боках,

Можем повторить, говорят они, мама,

История любит бэкап.

А где-то вчерашними фраерами

Пишется мертвая азбука.

Они целуют младенцев, мама,

Целуют танки и стволы арты,

Губам их некуда деться, мама,

Куда ни глянешь, везде их рты.

Их бог — Трындец, всемогущий Трындец, мама,

Он вставил штекеры в их порты.

А где-то — главное, что не здесь — яма,

И в яме люди, а не кроты.

Они сидят на диване, мама,

И верят, что планета — большой диван,

Они живут рядом с нами, мама,

И говорят: «Это ради вас!»

Им мало острых ощущений, мало,

Они покупают диван-кровать.

И тут снаряд прилетает прямо

В мягкую мебель, вашу мать.

Блудный сын возвратился в родительский дом,

Огляделся — вокруг натуральный Содом!

Блудный брат, блудный сват, блудный папа, соседи…

Убежал, говорят, с превеликим трудом.

Расскажи мне, психолог, зачем я и кто,

Все неврозы-психозы сложи в решето

И просей, отдели херувима от черта!

— Да ты клоун, — ответ прозвучал, — в шапито.

Мне оваций хотелось, потом расхотел,

Мне новаций хотелось, потом расхотел,

Мне хотелось доказывать тем, кто со мною

Не согласен. Так делал, потом расхотел.

Не дадут мне премию от Нобеля,

Гнобили меня, все время гнобили,

Критик говорил и патриот,

Что бездарность я и идиот.

Нобель — он придумал динамит,

Зря, конечно, критик мне хамит.

Надо больше запретов и больше преград,

Каждый будет таким обстоятельствам рад,

А кто будет не рад обстоятельствам этим,

Тот мерзавец, изменник и дегенерат.

Слово за слово, мой дружок,

Пусть война нас не бережёт,

Ещё долго у нас в начале

Будет слово. Ещё шажок?

Куда в конце приведет тропа, узнаю только в конце,

Попал я в цель или не попал, увижу только в прицел,

Судьба набивается в поводыри, сует мне в руки клюку,

Когда я пойму, что судьба слепа, я не изменюсь в лице.

Промчалась молодость, нет и следа, и толку нет сожалеть,

Упал, поднялся, опять упал, неостановим процесс.

Есть время радости и беде, есть время лететь и ползти,

Есть время видеть, как шапка горит на воре и подлеце.

Моим глазам нелегко смотреть, ногам нелегко ходить,

Усталость возвысилась надо мной, как царь в золотом венце,

Она говорит: «Эй, угомонись! Закрой наконец глаза!

Со всех сторон обложись скорлупой, замри, как птенец в яйце!»

Она говорит, говорит, говорит — не слушаю, не хочу,

И клювом долблю, долблю скорлупу. Откуда силы в птенце?

Чему мне учиться у жизни, чему? Я выучил каждый урок,

Но снова, как мальчик, с утра иду в давно знакомый лицей,

Учусь идти — и в кромешной тьме смеяться над тупиками,

Учусь смотреть — и видеть алмаз в обманчиво тусклом свинце,

Учусь слова возносить к небесам и дождь вызывать словами,

Учусь до истины доходить, что скрыта в хмельном винце!

Учусь пути замыкать в кольцо, однажды вернусь к истоку,

Вот только узнаю ли я себя в нахальном и гордом юнце?

Что я скажу ему? Что он мне ответит, меня увидев?

И с этой мыслью иду, бегу, кружусь в бесконечном кольце.